Пряный аромат Востока - Джулия Грегсон

– Оооох! Оооох! – Словно со стороны она услышала свои стоны, похожие на крик раненого животного. – Извините, извините, – сказала она, когда к ней подбежала Лайла и стала ее успокаивать. – ОООхххх! Помогите!

Она взглянула на часы. Семь часов, а уже стемнело; по стеклам застучал дождь. Еще никогда в жизни она не чувствовала себя такой одинокой.

– Где Хасан? Дактар? Капитан Чендлер? – Она старалась не кричать, но Лайла лишь пожимала плечами и махала руками, словно они находились на разных берегах глубокой реки.

– Помогите, – сказала Роза, стараясь все-таки не терять спокойствия, когда ее немного отпускало. – По-моему, началось.

Лайла отвела ее в спальню и помогла устроиться в кресле, откуда были видны горы. Достала из-под подушки полосатую пижаму Джека и положила на стул. Потом сняла простыню, постелила на кровать чистый брезент, а сверху чистую простыню.

– Не беспокойтесь об этом. – Роза с нетерпением глядела на нее с кресла. Сейчас боли отступили, и ей хотелось только одного – лечь. – Доктор скоро?

– Мэмсахиб, прости, прости, – сказала Лайла.

Она расстегнула юбку на Розе и помогла ей устроиться на кровати.

Роза снова услышала свои пронзительные крики. Никто, никто не говорил ей, что это так больно.

– Все нормально, Лайла, – вежливо поблагодарила она, когда боль отпустила. – Большое спасибо тебе. – Как ужасно, когда ты в таком виде, а на тебя кто-то смотрит.

Снова ее захлестнула боль – резвый жеребенок бил ее копытом изнутри. До смерти. Когда ее крики замолкали, она опять смотрела на багровый гребень гор, чувствовала запахи роз и пота. Лайла прижимала ее к своей мягкой груди, говорила какие-то ласковые слова.

Но внезапно Лайла раздвинула ее ноги и что-то заговорила. Сложила руки и показала кружок размером с грейпфрут.

Но потом опять ничего. Ребенок не шел. Сначала Роза кричала в подушку, но потом не выдержала и завизжала: «Мамочка, мамочка, помоги мне, мамочка». Теперь была только боль. Она стояла на краю пропасти и вот-вот упадет. Ей было безразлично, умрет ли ребенок, ей было безразлично, умрет ли она, лишь бы все поскорее кончилось.

Ее держала рука Лайлы, трудовая рука, сильная, жесткая, кожа как наждак. Она крепко сжала ее; сейчас Лайла была для нее всем на свете, веревкой, которая не давала ей рухнуть в пропасть.

За час до рассвета, когда она была уверена, что вот-вот умрет от невыносимой боли, ребенок пробкой выскочил из нее, и еще одна женщина, возможно, деревенская повитуха – Роза так никогда и не узнала, – вбежала в комнату и перерезала пуповину.

В последовавшем хаосе Роза почувствовала, как Лайла дала ей в руки ребенка. Она закричала неожиданно для себя: «Мое дитя! Мой мальчик!» – каким-то сдавленным голосом, который даже сама не узнала. Ее первое чудо! Боль еще не отступила, но сейчас она уже ничего для нее не значила. Она выглянула в окно. Увидела красное солнце, выглянувшее из-за горы, и ее душу захлестнул восторг, неожиданный и огромный. Она хотела чаю, она была голодна, она хотела расцеловать всех и вся в этом мире.

Лайла принесла мальчика, помытого и одетого в муслиновую рубашечку. Роза смотрела, как Лайла натерла ему десны фиником, который только что разжевала. Роза не понимала, зачем это, но теперь она доверяла своей спасительнице.

– Дай его мне, Лайла. – Теперь с лица Розы не сходила улыбка. Небо за окном озарилось розовым огнем; на подносе у кровати стояла чашка чая. На полу лежали подушка, на которой ночью молилась Лайла, и пижама Джека.

– Дай его мне, дай его мне, – приговаривала она, и на ее глазах сверкали счастливые слезы. Обе женщины радостно смотрели друг на друга.

На голове ребенка торчали светлые волосы, мягкие, как пушок цыпленка. Кожица была пятнистая от ужасных ночных нагрузок; когда Роза пощекотала его под подбородком, его глазки поглядели на мир устало и мудро.

Потом Лайла приложила ребенка к ее груди. Ощущение было странное, но Розе понравилось его чмоканье. Еще никогда в жизни она не чувствовала себя такой усталой и такой нужной.

– Спи, мэмсахиб, – тихонько сказала Лайла, когда ребенок уснул у груди Розы. Когда она погасила огонь и поправила одеяло, Розе ужасно захотелось расцеловать ее. Но она не сделала этого, потому что знала, что тогда Лайле придется омывать себя четыре дня, чтобы очиститься. Индийцы не любят поцелуи, особенно когда их целуют мэмсахиб.

– Спасибо, Лайла, – сказала она вместо этого. – Я буду всю жизнь благодарна тебе.

Лайла сложила ладони, наклонила голову и улыбнулась ей; в ее ласковой улыбке были понимание и радость оттого, что она тоже причастна к этому событию.

В десять часов вечера в спальню, где спали Роза и ребенок, вошел Джек. Он поднял повыше лампу, которую держал в руке, и сначала посмотрел на своего сына – крошечный ворох одежды и чепчик. Нагнувшись ближе, он увидел что на шее у младенца надета гирлянда бархатцев, и что лицо у него красное, как у старого полковника с высоким кровяным давлением или как очень спелый помидор. Роза лежала рядом бледная, под глазами темные круги.

– Дорогая. – Джек протянул руку. – Дорогая. – Он тихонько потрогал волосики сына, потом волосы Розы, влажные от пота. Он посмотрел на крошечные пальчики, похожие на бледные ростки маленького растения.

Когда она проснулась, он стоял в своих пропитанных потом джодпурах и рыдал так бурно, что не мог вымолвить ни слова. Она вытерла его глаза краешком своей ночной сорочки, и тогда он поцеловал ее.

– Какой он красивый! – выговорил он наконец.

Она положила пальцы на его губы и радостно улыбнулась.

– Да, – прошептала она и протянула ему малыша. – Он самый красивый на свете.

Джек не нашел свою пижаму, поэтому лег в постель в нижнем белье.

– Доктор скоро приедет, – прошептал он. – Он уже в пути. Там случился небольшой оползень, который сейчас расчищают. Молодец, ты держалась очень стойко.

Они лежали в темноте, держась за руки. На них лежал спокойно, как маленький Будда, их ребенок.

– У меня родился сын, – проговорил он в темноте. – Я не заслужил его.

Он снова потрогал нежный шелк волос своего малыша.

Роза сжала его пальцы.

– Ты заслужил, – заверила его она.

Вива играла в теннис со своей лучшей подружкой Элеанор, когда явилась монахиня и сообщила о смерти ее мамы. Сестра Патриция, костлявая молодая ирландка, поманила ее рукой с корта. Они шли по дорожке к школе, и Виве запомнилось лишь, как она старалась не наступать на трещины. Еще то, что внутри у нее было глухо и пусто – словно там намело снежные сугробы.

Это было за месяцы до того, как она зарыдала по-настоящему – накануне Рождества, которое, как было договорено, она проведет под Норвичем у дальней кузины ее мамы. Кузина, высокая, сухопарая дама, совершенно непохожая на маму, напоила ее чаем в соседнем отеле. За чуть теплым чаем и черствыми булочками она дала Виве понять, что не хочет обременять себя лишними хлопотами и что она почти не знала ее родителей. «Они все время жили в Индии, – с упреком заявила она, – и говорили, что им там нравится». Как будто смерть стала проявлением их беспечности.