Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789-1848 - Иван Жиркевич

Придя на место запашки, я нашел, что оную уже начали. Крестьяне плугами живо бороздили из одного конца в другой, с песнями и веселыми лицами. Потом пошли бороны и начался засев, так что через полтора часа 12 десятин земли вспахано, взборонено и засеяно как ни в чем не бывало! Рабочие, окружавшие меня, постоянно твердили:

– Проси, чтобы государь простил их всех! – Для меня же были приготовлены: арба, укладенная вся пуховиками и устланная большим ковром, и верховой конь, с богатым татарским убором, с просьбой ехать на чем мне будет угодно. Тут же я нашел и своих чиновников.

На возвратном пути при входе в селение я встретил посланцев из ближайших деревень, всех на коленях, умоляющих меня о прощении, с уверением и с просьбой проверить лично, что и у них точно так же и охотно производится запашка. Поблагодарив их за успокоение меня своим повиновением, я сказал, «что теперь буду просить за них государя, но за успех ручаться не могу, ибо через них я уже утратил к себе доверенность!». Затем спросил голову, приготовлена ли мне квартира. Он отвечал, что в волостной избе, – мы все были в это время посреди селения, а та изба была у противного конца.

– Далеко, – сказал я, – нет ли тут поближе дома? Это чей дом? – Явился хозяин.

– Пусти меня ночевать к себе. – Он бросился к ногам моим.

– Осчастливь меня, губернатор, этим! – И я направился к дому. Немедленно написал к Лобанову обо всем, как было; спрашивал его, нужно ли, чтобы я прибыл как губернатор туда, где он действует, и донесение это отправил с жандармом. Жандарм вернулся ко мне с ответом Лобанова в третьем часу ночи и привез мне два номера. В первом, в 6 часов пополудни, Лобанов писал, что, прибыв в волость, он нашел упрямое сопротивление лашман и ожидает только команды, которая прибудет часа через два. Во втором же, в 10 часов вечера, он писал: «По прибытии команды, когда были приняты меры наказать главных ослушников, татары в большом количестве высыпали даже из окрестных селений с топорами, косами и кольями. Некоторые тут же были схвачены и крепко наказаны. Но часов около девяти волнение стало утихать, и, когда приехал от меня жандарм, все уже разошлись по домам, с обещанием назавтра повиноваться беспрекословно… Разыскивая причину, он узнал, что прежде жандарма приехали от той волости, где я был, два татарина и, узнав от них, что их сельчане повинуются мне, порешили и им тоже слушать!» Князь благодарил за мое распоряжение и присовокупил, что теперь нет никакой надобности мне затруднять себя лишним проездом к нему. Об удельном чиновнике, о котором я тоже откровенно писал ему, он распорядился посадить его под арест на две недели на хлеб и воду.

Возвратясь в Симбирск поутру, к 9 часам, во вторник, еще до ухода почты, я успел обо всем написать новое донесение министру, не взяв старых донесений моих с почты, ибо я все подробности передавал с пометкой числа и часа, следовательно, они все-таки долженствовали быть отправленными.

Через несколько дней прибыл в Симбирск и князь Лобанов-Ростовский, который между тем объехал и другие лашманские волости, тоже и в Курмышевском уезде, в некоторых местах он находил небольшое волнение и колебательство, но везде оканчивалось покорностью, и не более как в десять дней у лашман запашка устроилась. Теперь оставалось дело в окончательном объяснении со мной.

Князь П. М. Волконский требовал, чтобы Лобанов спросил у меня, отчего я не поехал лично при самом начале возмущения на место, где оно возникло. Лобанов деликатничал дать мне письменный запрос об этом, но я сказал ему, что я вовсе не вижу ничего тут необыкновенного, я готов ответить на все, но только мне непонятно одно: как такая близкая особа к государю может объяснять его волю своим подчиненным сегодня так, а завтра иначе?! Лобанов ничего не сказал на мое замечание, но две недели я не получал от него запроса. Видно было, что он писал о разговоре со мною к князю Волконскому, но потом прислал бумагу, заключающую в себе, «что я для решительного окончания возмущения был лично в одной волости и тем тотчас прекратил волнение, то почему не решился я при самом начали употребить сию меру в другом месте?» Я отвечал резко и решительно: выставя в начале статьи закона о полицейской власти, потом первое сообщение мне о лашманских землях как их собственности, наконец, оставя весь ход происшествия, присовокупил, «что Бестужев в первом своем отношении ко мне, прописав о высочайшей воле, чтобы у лашман была общественная запашка, обманул меня! Прежде он сообщил мне, что его начальство объяснило ему, как следует взирать на подчинение ему лашман, что противоречило с последним его требованием. Я привык высочайшее имя произносить только в важных делах и всегда с подобающим к оному уважением, как к святыни, а лашманам объявить высочайшую волю по обманному отношению Бестужева мне было невозможно, ибо выполнение оного могло довести до пролития крови, тогда меня же бы обвинили за легковерие, недоразумение и жестокости. Да я даже и мыслить не смел, чтобы в России нашлось лицо, которое государеву волю подчиненному решилось толковать сегодня так, а завтра другим образом». Это последнее выражение, как после узнал я, вооружило против меня совершенно князя Волконского, и он даже просил государя отрешить меня от должности и судить.

Ответ мой на запрос Лобанов обещал лично вручить государю, прибавив, «что у него на сердце легче, ибо на словах передавать то, что я ему говорил, из опасения восстановить против себя Волконского он не решился бы».

Следы сего дела, однако же, все еще оставались в рапорте симбирского исправника, где было поименовано несколько лиц в явном ослушании, да и князь Лобанов в первом письме назвал нескольких, более упорствовавших. О них через губернское правление поручено было советнику оного произвести следствие и предложено делу дать ход по форме. Князь Лобанов, конечно, послал от себя донесение, а сам еще оставался для объезда и осмотра корабельных лесов в Курмышском уезде, по особому от государя поручению. Всего прожил он в Симбирской губернии недель шесть. По отъезде его, я получил от министра извещение, что государь предоставил окончательную расправу с обвиненными произвести самому удельному начальству по его усмотрению. Форменное судопроизводство о сем деле прекратить. Потом через несколько дней вторично известил меня, что по представлению управляющего удельной конторой, чтобы десять человек лашман сдать в рекруты, одного сослать в Сибирь, а около 60 человек, наказав розгами, оставить на месте жительства; по докладу князя Волконского государь изъявить изволил на первые две статьи свое соизволение, но прочих приказал не наказывать телесно, а объявить им присужденное наказание и выдержать их в тюрьме месяц. Впоследствии те, которые содержались в Симбирске, просидев в остроге около пяти дней, прощены были лично государем во время посещения им острога.

Когда я уже был перемещен в Витебск, один из симбирских помещиков показывал мне два письма начальника штаба корпуса жандармов Дубельта[466]и одно ответное свое. В первом Дубельт писал, что «правительство очень неспокойно насчет сведений, доходящих из Симбирска о возмущении лашман, тем более что управляющий удельной конторой утверждает, что они бунтуют, а губернатор говорит противное, – просил уведомить откровенно, которое показание справедливо». Тот отвечал: «Мы и сами решительно в таком же недоумении, как и вы в Петербурге! Слышим и думаем, что все готово вспыхнуть. Точно как сидим над бочкой пороха, с зажженным фитилем. Но смотря на почтенного начальника нашего, спокойно занимающегося своим делом, и мы пока покойны! А что будет вперед – Богу известно». На сие письмо Дубельт известил, что оно через четверть часа по получении оного, через графа Бенкендорфа оное было уже в руках государя императора и прибавлял: «Вы, почтенный родной, а равно и достойный ваш губернатор, конечно, не посетуете на меня за сей поступок»… Из этого можно заключить, как обстоятельство сие занимало правительство!