Мандолина капитана Корелли - Луи де Берньер

Они не знали, что, быстро усвоив урок предыдущей ночи, немцы теперь экономили силы, заставляя офицеров оттаскивать к грузовикам своих убитых и пристреливая их, только когда работа была сделана. Они не знали о существовании Гюнтера Вебера – далеко не единственного фашиста, доведенного до сумасшествия и сломленного своей послушной долгу жестокостью. Но они снова видели те же костры и качали головами, когда то же зловоние отвратительной стряпни пропитывало их дома и одежду, и снова изо всех сил старались спасти мертвых посреди ночи, которую то затухающие, то пляшущие тени деревьев и людей, что отбрасывали скачущие оранжевые языки костров, сделали погребальной.

На следующий день прошел слух о том, что во мраке бродил Святой Герасим, а когда вернулся в свой катафалк, монахини нашли его поутру со следами слез на черной коже ссохшихся щек и темно-красной крови на золоте и атласе его туфель.

Как раз когда начинало темнеть, дверь внезапно распахнулась от удара, и первой мыслью Пелагии было – это немцы. Она знала, что все итальянцы погибли.

Как и остальные, сначала она слышала звуки боя – механическое тявканье пулеметов, щелканье винтовок, короткие автоматные очереди, приглушенно-басовитые литавры снарядов, а потом – нескончаемый треск расстрельных команд. Сквозь ставни она видела проезжавшие мимо грузовики: в них ликовали гренадеры, либо с них свешивались трупы итальянцев со струйками крови в уголках рта и глазами, устремленными в бесконечность. Ночью она вышла с отцом, у которого от слез гнева и жалости дрожали щеки, и пошла искать еще живых среди этих тел, разбросанных, раскиданных чудовищным огнем.

От увиденного она онемела – не из-за страха или печали, а от пустоты.

Итак, жизнь кончилась. Она знала, что немцы насильно отправляют молодых красивых женщин в бордели, поскольку добровольцев не находилось. Она знала, что в этих борделях полно запуганных и измученных девушек отовсюду – от Польши до Словении – и что фашисты пристреливают их при первом признаке сопротивления или болезни. Она сидела за столом с мыслями, полными лишь воспоминаний, изредка оглядывая всё вокруг себя, в последний раз вбирая подробности земной жизни: сучки на ножке стола, кастрюли с вмятинами, которые она так старательно отдраивала, одну необъяснимо обесцветившуюся плитку на полу, запретный портрет Метаксаса на стене, который отец повесил, хоть и был непримиримым венизелистом. Руку она держала в кармане фартука, и когда придут немцы, она застрелит одного, так что им придется в ответ пристрелить ее. Маленький «дерринджер», казалось, не соответствовал этой задаче, но, по крайней мере, у отца был итальянский пистолет и пятьдесят патронов, которые кто-то, может быть из кружка «Ла Скала», оставил перед их дверью как безрадостное наследство.

Итак, дверь распахнулась, она вздрогнула, как неизбежно поступают персонажи в замусоленных от чтения книжках. Краска сбежала с ее лица, она поспешно поднялась, сжимая в руке оружие, и узрела Велисария – он дышал часто, как собака, от пояса был измазан кровью, а глаза его горели сверхъестественной силой, с которой ему посчастливилось родиться.

– Я бежал… – проговорил он и прошел к столу, осторожно положив на него свою жалкую ношу – безвольную, расслабленную и спокойную, как и любой из тысячи мертвых, виденных ею прошлой ночью.

– Кто это? – спросила Пелагия, удивляясь, отчего это силач озаботился всего одним из столь многих.

– Он живой, – сказал Велисарий. – Это сумасшедший капитан.

Пелагия быстро склонилась над телом; в душе у нее боролись, бились ужас и надежда. Она не узнала его. Так много запекшейся крови, клочков излохмаченной плоти, так много дырочек в гимнастерке на груди, все еще сочившихся кровью. Лицо и волосы блестели и были покрыты лепешками грязи. Она хотела коснуться его, но отдернула руку. До чего можно касаться у человека в таком состоянии? Она хотела обнять его, но как обнимешь человека, настолько израненного?

Труп открыл глаза, губы его улыбнулись.

– Калимера, корициму, – произнес он. Она узнала голос.

– Сейчас вечер, – глупо ответила она, не найдясь, что сказать еще.

– Ну, тогда, калиспера, – пробормотал он и закрыл глаза.

Пелагия взглянула на гиганта распахнутыми в отчаянии глазами и сказала:

– Велисарио, ты сделал великое дело. Я приведу отца. Посиди пока с ним.

За все время женщина вошла в кофейню впервые. Это было уже не то место, что прежде, но все равно оно оставалось свято мужским, и когда она ворвалась, распахнув дверь огромного чулана, где мужчины слушали Би-би-си (целая дивизия «Венеция» итальянской армии присоединилась к партизанам Тито), прокатилась весьма ощутимая волна неодобрения. Из помещения выплыли клубы табачного дыма: там в стиснутом пространстве сидели, выпрямившись, отец и четверо мужчин и смотрели на нее с возмущением, доходящим чуть ли не до ненависти. Коколис зарычал, но она схватила отца за руку и, невзирая на его протесты, потащила из заведения.

Доктор взглянул на тело и понял, что хуже он не видел ничего. Крови было столько, что хватило бы заполнить артерии лошади, а кусочками мяса можно было месяцами кормить ворон. Впервые за свою медицинскую практику он почувствовал себя бесполезным: он проиграл, и руки у него опустились.

– Милосерднее будет убить его, – проговорил он, и прежде чем Велисарий успел сказать: «И я об этом думал», – оскорбленная Пелагия в ярости принялась лупить отца обеими руками по груди и пинать по ногам. Велисарий сделал шаг, обхватил ее одной рукой за талию, приподнял и поместил на выступ бедра – это положение обычно занимала его пушка, – а Пелагия молотила его по ляжкам и выла.

И вот так, наконец, поставили кипятиться воду и осторожно срезали лоскутья капитанского обмундирования. Пелагия неистово разорвала на полосы не только свои, но и отцовские простыни. Потом принесла все припрятанные бутыли спирта и добрую порцию заботливо прибереженного отцом местного вина.

Смывая кровь, доктор Яннис причитал:

– Что же я могу сделать? Я этому не обучался. Я не настоящий хирург. У меня ни халата, ни шапочки, ни перчаток, никакого этого пенициллина, о котором я слышал. Рентген-аппарата нет, дистиллированной воды нет, сыворотки нет, плазмы нет, крови нет…

– Замолчи, замолчи, замолчи! – кричала Пелагия, а сердце ее скакало в панике и решимости. – Я видела, как ты скрепил перелом десятисантиметровым гвоздем! Просто замолчи и делай!

– Господи Иисусе! – только и вымолвил запуганный доктор.

Поскольку доктор не подозревал, что большая часть крови и кусков мяса раньше принадлежала широкой спине Карло Гуэрсио, он подумал, что столь немногочисленные ранения Антонио Корелли – возможно, чудо святого. Когда кровь смыли, а кучу испачканного в ней тряпья собрали с пола и бросили кипятиться, стало ясно, что у жертвы шесть пуль в груди, одна в брюшной полости, одна прошла навылет сквозь мякоть правой руки. На щеке также обнаружили безобразную, но несущественную вмятину.