Мандолина капитана Корелли - Луи де Берньер

К лейтенанту подошел сержант. Он был хорватом – одним из тех головорезов-фанатиков, кто больше национал-социалист, чем сам Геббельс, но значительно меньше наделен обаянием. Вебер никогда не понимал, как такой человек сумел пробить себе дорогу в гренадеры.

– Господин лейтенант, – сказал сержант, – будут еще прибывать. Мы не можем откладывать.

– Очень хорошо, – ответил Вебер и, закрыв глаза, стал молиться. В этой молитве не было слов, и она адресовалась равнодушному Богу.

Эта кровавая бойня не имела ничего от тех ритуальных формальностей, свойственных ситуации, которые могли бы предложить кино и живопись. Жертв не выстраивали перед стенкой. Им не завязывали глаза, они смотрели в сторону или перед собой. Многие остались на коленях, молясь, рыдая и моля о помиловании. Другие лежали на траве, словно уже павшие, рвали ее, в отчаянии роя землю руками. Некоторые пробирались за спины других, кто-то стоял, небрежно покуривая, как на вечеринке, а Карло, весь подтянувшись, стоял рядом с Корелли – он был рад, что наконец умрет, и всем сердцем решил умереть смертью солдата. Корелли засунул руку в карман бриджей, чтобы остановить дрожание ноги, расстегнул китель и глубоко вдохнул кефалонийский воздух, что нес дыхание Пелагии. Он вдыхал запах эвкалиптов, козьего навоза и моря. Неожиданно ему пришло в голову, что умирать у стен борделя – несколько в духе авантюрного романа.

Молодые немецкие солдаты услышали команду к стрельбе и, сами не веря, открыли огонь. Те, чьи глаза были открыты, целили в сторону или выше – так, чтобы не убить. Автоматы прыгали и трещали в их руках, а сами руки немели, от паники и дрожи их сводило судорогой. Сержант-хорват хотел убивать и стрелял короткими аккуратными очередями, сосредоточенный, как плотник, как мясник, дробящий суставы.

У Вебера кружилась голова. Его бывшие друзья кричали, крутясь и танцуя в горизонтальном дожде. Молотя руками, падали на колени, их ноздри хватали вонь пороха, паленой одежды и масла, рты наполнялись сухим, пыльным привкусом крови. Некоторые поднимались снова, простирая руки, как Христос, открывая грудь в надежде на быструю смерть – на короткий путь сквозь боль туда, где больше не будет утрат. Никто не видел, даже Вебер, что при команде «огонь» Карло чуть отступил в сторону, как солдат, подравнивающий шеренгу – Антонио Корелли сквозь туман тоски и забытья вдруг увидел перед собой титаническое туловище Карло Гуэрсио, почувствовал, что его запястья больно стиснуты в могучих кулаках, и обнаружил, что сам он не может шевельнуться. Он с изумлением смотрел, как в середине спины Карло изнутри прорываются неровные, устрашающие дыры, разбрасывая куски излохмаченной плоти и темно-красные сгустки крови.

Карло стоял несломленный, а пули, одна за другой, как раскаленные добела хищные ножи, зарывались в его грудь. Он чувствовал удары, подобные ударам топора, расщеплявшие его кости и кромсавшие вены. Он стоял совершенно неподвижно и, когда легкие у него наполнились кровью, задержал дыхание и начал считать. «Uno, due, tre, quattro, cinque, sei, sette, otto, nove…» В своеволии доблести он решил устоять и досчитать до тридцати. На каждом четном числе он думал о Франческо, умиравшем в Албании, а на каждом нечетном – крепче сжимал руки Корелли. Он дошел до тридцати, как раз когда подумал, что может не успеть, – затем взглянул на небо, почувствовал, как пуля пробивает ему челюсть, и рухнул навзничь. Корелли лежал под ним, парализованный его тяжестью, насквозь пропитанный его кровью и так оглушенный этим актом любви, столь непостижимым и необъяснимым, столь наполненным божественным безумием, что не слышал голоса сержанта:

– Итальянцы, все кончено. Если кто-то из вас жив, встаньте, ваши жизни будут сохранены.

Он не видел, как двое или трое поднялись, зажимая раны руками, один – с распоротым пахом. Он не видел, как они стояли, пошатываясь, но услышал, как вновь затрещал автомат, когда сержант срезал их очередью. Потом слышал одиночные выстрелы, когда дрожащая рука отравленного ужасом Вебера, бродившего среди мертвых, несла смерть притворным coup de grace.[161]Рядом со своей головой, придавленный к земле этой огромной массой, он увидел высокий сапог, а затем и самого Вебера – тот склонился над ним и смотрел ему прямо в глаза. Дрожащий ствол «люгера» приблизился к его лицу, и он увидел неизмеримую скорбь в карих глазах Вебера. Затем пистолет, не выстрелив, исчез. Капитан постарался вздохнуть свободнее и понял, что дышать трудно не только из-за веса Карло, но и потому, что пули, прошедшие со страшным разрушением сквозь его друга, поразили и его самого.

Проходили часы, а Корелли всё лежал под телом своего друга в их перемешавшейся на земле и обмундировании крови. Уже смеркалось, когда Велисарий наткнулся на эту переплетенную груду печальных останков и узнал такого же большого, как он сам, человека, который когда-то протянул руку через преграды вражды и угостил его сигаретой. Он взглянул в эти безучастно открытые глаза, содрогнулся при виде сместившейся изуродованной челюсти и, дотянувшись рукой, попытался прикрыть ему веки. Они не закрылись, и ему вдруг пришло в голову, что непристойно оставлять собрата мухам и птицам. Опустившись на колени, он просунул руки под это массивное туловище и древоподобные ноги. Мощным усилием, чуть не опрокинувшись от натуги, он поднял Карло с земли и посмотрел вниз. Он увидел сумасшедшего капитана, жившего у доктора, – того, чья тайная и тщательно скрываемая любовь к Пелагии была известна всем на острове и всеми обсуждалась. Эти глаза были не пусты, в них что-то мерцало. Шевельнулись губы: «Аютарми».[162]

Велисарий прислонил Карло к розовой, в оспинах от пуль стене, вернулся и опустился на колени рядом с капитаном. Он взглянул на ужасные раны, на темное озерцо крови, уже становившееся черным, и подумал, не милосерднее ли просто прикончить его.

– Доктор… – проговорил умирающий, – Пелагия…

Силач осторожно поднял его, почувствовав, насколько он легок, и припустил бегом по каменистым полям, чтобы спасти ему жизнь.

Никто не знает точного числа итальянцев, что полегли на земле Кефалонии. Было перебито, по меньшей мере, четыре тысячи, а возможно, и девять. 288 000 кило забитого человеческого мяса или 648 000? 18 752 литра яркой молодой крови или 42 192? Свидетельства утрачены в огне.

На вершине горы Энос Алекос оглядывал родную землю внизу. В какой-то безумный момент он подумал, не 24-е ли сегодня июня? Разве день Святого Иоанна в сентябре? Кто-то перенес его? Громадные огни появлялись через равные промежутки в местах, где никогда не раскладывали костров для святого. Он чувствовал запах оливкового дерева и сосны, керосина, сухого терновника, смолы, масла и обуглившегося сырого мяса; с отвращением он втянул носом воздух. Итальянцы никогда не умели готовить мясо. Даже на этой огромной высоте он ощущал отвратительный душок паленых волос и костей и со страхом наблюдал, как грязный дым замазывает звезды черным. Возможно, это конец света.