В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - Сергей Иванович Григорьянц

доктора физико-математических наук Сергея Хоружего, где уже не было, конечно, ни Сиротинской, ни, кажется, Бори Михайлова. Там я произнес то, что приготовил, чтобы сказать на могиле. Сороковой день отмечался у Наталии Владимировны Кинд, где меня попросили повторить сказанное, и довольно скоро «слово» было напечатано в «Континенте».

Похороны Шаламова

Публикация надгробной речи меня совершенно не волновала, но именно поэтому, когда я был арестован второй раз, у меня были изъяты рукописи Шаламова. И один из пунктов моего обвинительного заключения, а потом и приговора был как раз об этом – «Надгробное слово» о Варламе Тихоновиче.

Когда меня знакомили с моим уголовным делом (перед судом), а в нем было семь вполне бессмысленных томов, и процесс ознакомления длился не один день, я, чтобы спасти изъятые у меня в то время неизданные рукописи Шаламова, приложенные в качестве вещественного доказательства (а там было еще и много правки, то есть виден был процесс работы), сперва их попросту украл из дела – спрятал под рубашку. Но, поскольку я понимал, что в тюремной камере они рано или поздно будут найдены, я каждый лист очень аккуратно скопировал – со всеми правками Варлама Тихоновича. Я рассчитывал, что сами рукописи у меня, конечно, найдут и вернут в дело, но копию изымать не станут и она уцелеет. Но на обыске перед отправкой на этап (во время прогулки, то есть без меня, что было незаконно) они забрали и Библию, которую я получил после трёх недель голодовки, и рукописи Шаламова, и мою общую тетрадь с копиями. Так что где-то в КГБ все это рядком лежит.

С 1977 года за Варламом Тихоновичем ухаживала Людмила Владимировна Зайвая, о которой следует рассказать, так как ее значение в судьбе Шаламова последних лет сложно переоценить. Именно с ее истории можно начать ту часть рассказа, которая связана не столько с моим знакомством с Шаламовым, сколько с тем, что мне кажется важным сказать о судьбе его наследия, памяти о нем.

Людмила Владимировна была в начале 1970-х годов широко известным в среде московской интеллигенции добрым, наивным и самоотверженным человеком, самостоятельным поэтом. Это было время после сталинского молчания, когда в обществе возникла острая потребность в книге. Все мало-мальски любопытное издавалось очень большими тиражами (от приключенческой литературы до академических собраний сочинений), и раскупалось нарасхват. К тому же это было время, когда значительная часть страны жила стихами (Ахматова поражалась: «Поэты выступают на стадионах»), и поэтические сборники были особой ценностью. И тут Людмила Владимиров на создала, наверное, первый и, во всяком случае, самый крупный в Москве клуб книголюбов «Эврика» в Доме Технической книги на Ленинском проспекте, где, став членом клуба, можно было по особой разнарядке купить книги, недоступные в книжном магазине. В клубе еженедельно проводились дискуссии, обсуждения новых изданий, но главное, их можно было купить. Бывал там и никогда не забывавший Шаламова Юрий Шрейдер. Людмила Владимировна вызывала у него доверие и симпатию, и однажды он ей сказал, что есть замечательный человек, великий писатель, который совершенно одинок и остро нуждается в помощи и хоть каком-то уходе. Так Зайвая попала к Шаламову. И, к возмущению своей маленькой дочери, Людмила Владимировна начала все свое свободное время отдавать стирке, уборке, приготовлению еды для Шаламова – выбор Шрейдера оказался на редкость удачным. Раз в несколько месяцев звонила Сиротинская (потом еще и оклеветавшая ее), и Зайвая, не понимая, кто она такая, исправно и наивно перед ней отчитывалась.

Когда Шаламов вынужденно стал членом Союза писателей, он изредка получал какие-то путевки в Дома творчества. Однажды он так уехал в Крым и позвонил Людмиле Владимировне, чтобы сказать, когда, каким поездом собирается вернуться, попросил его встретить. Но поскольку Шаламов постоянно ждал ареста, то, когда Людмила Владимировна и Шрейдер не дождались его в назначенный день, они решили, что его арестовали в Крыму (подозревали даже, что его убили), и побежали в его комнату, считая, что скоро будет обыск и все про падет и что необходимо унести, спасти те материалы, которые хранились в его доме. Что-то унес Шрейдер, что-то – Зайвая, а Шаламов приехал на следующий день. То ли он ошибся, когда говорил о приезде, то ли (потом он так говорил) думал, что билет будет, а билета не было, – в общем, причина была какая-то вполне бытовая. А когда Зайвая его спросила, что делать с той частью архива, что она унесла, он ей сказал: «Держи у себя, никому не отдавай». И так это продолжалось, собственно говоря, до самой ее смерти. А Шрейдер все, что унес, через несколько лет отдал Сиротинской, не понимая ее роли.

На самом деле эта роль была очень простой. В эти годы забирали рукописи у всех лагерников, кого знали. Шаламов жил в Москве, выпустил уже три книги стихов, и с ним решили обойтись деликатнее. Внезапно Сиротинская воспылала к нему пылкой любовью, имея молодого мужа и двух детей. Надо учитывать еще положение, в котором находился и жил Шаламов. Из-за своих болезней он постоянно сморкался, и его последняя комната, как мне описывали, была вся перегорожена веревками, на которых висели простыни, для этого предназначенные. Какой там был порядок – легко можно представить. Он действительно был тяжело болен, и ни в какую любовь Сиротинской я не верю, тем более что она, благополучно о нем забыла, получив архив и успешно выполнив задание. Но я, довольно хорошо понимая Варлама Тихоновича со всей его, как и у меня, лагерной недоверчивостью, уверен, что он, конечно, пользовался ситуацией и, поддаваясь с некоторым лагерным лукавством обману Сиротинской (все-таки симпатичная молодая женщина, а он уже стар, болен, непривлекателен, да еще так мало у него оказалось удачной личной жизни), но никогда ей по-настоящему не верил. Имела для него значение и уверенность Надежды Яковлевны Мандельштам, что Сиротинская – сотрудница КГБ.

Его недоверие выразилось хотя бы в том, что значительную часть архива он от Сиротинской как-то спрятал в своей коммунальной квартире (может быть, у соседей), отдал ей далеко не все, хотя сам, находясь в Москве в изоляции, к тому же постоянно ожидая ареста, должен был быть заинтересован, чтобы его рукописи сохранились в архиве литературы и искусства, чего в те годы безуспешно пытались добиться многие писатели.

Вероятно, Шаламов догадывался, что от Сиротинской в ЦГАЛИ его рукописи могут не поступить.

Наталья Борисовна Волкова рассказала мне об этом так: «В 1988 году Ирина приходит ко мне и говорит: «Я