Вакансия - Сергей Малицкий

– Мам, зачем ты молишься, все ж хорошо?

Она посмотрела на него с улыбкой, перевела взгляд на телевизор, отшутилась:

– Видишь, канатоходец идет? Идет и машет веерами, от воздуха отталкивается, чтобы не упасть? У него веера, а у меня молитва.

– Мам, он же по канату идет.

– И я по канату, сынок…

В голове зазвенело. Свет четырех свечей давно уже слился в отрезок огненной реки, и шелест молитвы казался шелестом ее волн, как вдруг шелест обратился в звон и колышущееся пламя обратилось в звон. И все вокруг этого звона стало чернотой, и Дорожкин смотрел на нее сверху, хотя и сам был ее частью. И вся эта чернота была не сама по себе, а чернью от черных теней, которые копошились в ней, извиваясь и переплетаясь, и он, вместо того чтобы выкликнуть имя Колывановой, или Дубровской, или Мигалкина, или еще кого-нибудь, вдруг прошептал:

– Шепелев Владимир.

И тьма стала серостью. Он стоял в серой трубе. Тьма осталась за спиной, но не тьма из теней, а полновесная густая мертвая темнота. Под ногами, вокруг, над головой исходили черными каплями своды трубы. А впереди серым диском сияла та же чернота, но нагретая до немыслимой температуры. Дорожкин прикрыл лицо рукой, потому что начало сильно припекать, вдохнул горячий, обжигающий ноздри воздух и медленно двинулся вперед. Перед ним метрах в десяти что-то лежало. Сначала это казалось грудой мусора, потом очертаниями человеческого тела, потом…

Незнакомец лежал навзничь, прижав к лицу ладони со скрюченными пальцами, когти на которых казались звериными, но вся прочая безвольная, умерщвленная плоть крепкого молодого мужика оставалась человеческой и никакой иной. Тем более что ни единого клочка ткани на теле не было, и, если бы не восковой цвет трупа, его вполне можно было бы принять за дремлющего в неподходящем месте натуриста. Впрочем, нет. Из груди незнакомца, в центре осыпающегося пеплом пятна, что-то торчало. Дорожкин опустился на корточки, пригляделся и в сером струящемся свете разглядел. Это была короткая обожженная палка, на которой черными угольными линиями выделялось на фоне лопнувшей и скрутившейся от жара коры: «Дорожкин Е. К.».

Еще не вполне понимая, что это значит, он коснулся палки, удивился ее холоду и выдернул ее из трупа. И в то же мгновение под сводами трубы раздался протяжный стон, как будто развязался тугой узел, скрученный из конечностей замученного существа, в лицо Дорожкину ударил жар, и он полетел куда-то во тьму, успев заметить, что серый диск приблизился и сожрал останки.

– Ты смотри-ка, – удивленно протянула Маргарита на следующий день, отдавая папку Дорожкину. – И в самом деле, имени Шепелева нет. Что сделал? И почему не побрился? Почему ресницы и волосы опалены?

– Едва не проспал, – ответил Дорожкин, морщась от какой-то странной, навалившейся на него слабости.

– Тебя от недосыпа трясет? – Она словно задавала вопросы, на которые не ждала ответов.

– Сон страшный приснился, – ответил Дорожкин, который вывалился из черной трубы и распластался среди оплывших свечей и давно умолкшего метронома только в половине девятого утра.

– Таких снов не бывает, – спокойно произнесла Маргарита. И добавила через секунду: – Опаляющих снов не бывает. Нашел Шепелева? Где он?

– Нет его больше, – неожиданно для себя признался Дорожкин. – Труба. С одной стороны черная, с другой серая, горячая. Он был внутри. Я… коснулся его. Серая сторона его пожрала, меня вышвырнуло через черную. Обдало жаром. Опалило, наверное.

Она отшатнулась. Отступила на шаг, словно опасалась Дорожкина, как прокаженного. Сказала задумчиво:

– Я не спрашиваю, как ты туда добрался. Я даже не спрашиваю, как ты оттуда выбрался. Я одно хочу узнать: ты хоть понимаешь, во что ты вляпываешься?

– Я просто делаю свою работу, – упрямо проговорил Дорожкин. – Можно я пойду посплю? А завтра приду и спрошу, куда я добрался с помощью четырех свечек, метронома и строчек из Писания. Ну и во что вляпываюсь заодно.

– Иди, – разрешила Маргарита. – Завтра не проспи. И не части с ворожбой. А то искать тебя придется, как ты теперь Козлову с Улановой ищешь. И вот еще что…

Дорожкин уже шагнул к выходу из черного кабинета, но обернулся, чтобы услышать твердое:

– Не говори никому. Никому, кто мог бы сказать Шепелевой. Она и так узнает. Может быть, не сразу. Надеюсь.

В коридоре стоял Содомский. Вряд ли он мог слышать то, о чем говорила Маргарита, потому как стоял у своей двери, но он стоял и явно ждал Дорожкина. Стоял, скрестив руки на груди, и рассматривал инспектора так, словно парил в воздухе над бескрайней степью, щелкал крючковатым клювом, настраивал желтый глаз, а далеко внизу, шевеля длинными ушами, охваченный ужасом, бежал по траве маленький и беззащитный Дорожкин.

Дорожкин козырнул начальнику и застучал каблуками по лестнице. Где-то были его мягкие туфли со стальными набойками на пятках и носках? Наверное, на дне одной из сумок? Надо было вспомнить, как это делается, носок-каблук-носок, обновить легкость в ногах, не все же время месить воду в бассейне? Хотя вот пропустил один день, и уже пустота какая-то появилась в плечах, требует тело нагрузки.

– А сердце – разгрузки, – пробормотал Дорожкин и отправился в шашлычную.

Угур дал ключи от квартиры Колывановой, которые все еще были у него, без возражений. Дорожкин открыл дверь подъезда, вошел в пустую, кажущуюся уже нежилой квартиру. В ней ничего не переменилось. Осыпавшееся зеркало лежало на полу и не было подавлено чужими каблуками. Дорожкин прошел в зал, раздвинул шторы, осмотрелся, открыл секретер. Внизу, под стеклянными полками с дешевым хрусталем, лежали тронутые временем тяжелые альбомы. Дорожкин вытащил сразу все и начал их листать, поражаясь отчетливому ощущению, что изображенные на карточках люди мертвы. Они все были одеты в старомодную одежду, у них были какие-то нелепые прически и мертвые глаза. Ну разве только…

На одной из фотографий в последнем альбоме, бархат на углах которого протерся до картона, мелькнули живые глаза. Женщина на фотографии была похожа на Женю Попову поразительно, но живые глаза были у маленькой девочки на ее руках. Девочки лет пяти.

– Привет, Женя, – прошептал Дорожкин, выцарапал фотографию из резных уголков, спрятал ее в карман. Убрал альбомы на место и совсем уже было собрался уходить, но остановился у разбитого зеркала. Под осколками, удержавшимися на узкой полочке под зеркалом, поблескивало что-то металлическое. Дорожкин сбросил на пол несколько стекляшек, сдвинул в сторону мелочь, какие-то заколки и взял в руки ключ. На нем висел такой же магнитный кодер, как и на ключах Колывановой, но сам ключ был другим. Дорожкин вышел из квартиры Колывановой и подошел к двери квартиры Жени. Дверь была обычной, покрашенной масляной краской, не имеющей даже дверного глазка. Дорожкин вставил ключ в расшатанную замочную скважину, медленно его повернул и с замиранием сердца вошел в квартиру. Сквозняк ударил ему в лицо, захлопнул за спиной дверь.