Эта ласковая земля - Уильям Крюгер

– Полагаю, мне надо вернуться и сообщить тете Джулии, что я ухожу.

– Хочешь, чтобы я пошла с тобой?

– Может, подвезете? У меня такое ощущение, что я весь день хожу пешком.

– Это я могу устроить.

Мы вместе пошли к палаткам. Сид разговаривал с Уискером у пианино. Он сердито глянул на меня.

– Уискер сказал мне, что ты вернулся. Как фальшивая монета. – Он посмотрел на сестру Ив. – Он же не останется?

– Он присоединится к нам, Сид, и точка. Мне нужен ключ от «ДеСото». Я подвезу Бака.

– Куда?

Она повернулась ко мне за ответом.

– Итака-стрит, – сказал я. – Это в Датчтауне.

– Пять минут отсюда, – сказал Сид. – Знаешь, где это, Иви?

– Уверена, Бак мне покажет.

Сид достал из кармана ключ, положил его в раскрытую ладонь сестры Ив и в последний раз настороженно посмотрел на меня.

– Господи, лучше тебе не приносить проблемы на этот раз.

– Надежда, Сид, – мягко сказала сестра Ив. – Вот что приносят люди, когда приходят к нам.

Мы легко нашли дом тети Джулии.

– Не удивительно, что ты его нашел, – сказала сестра Ив, улыбнувшись при виде розовой краски. – Мне войти с тобой?

– Я справлюсь, но это может занять время. Я приду к вам, когда разберусь здесь, хорошо?

Она долго смотрела на меня, ласково, но внимательно.

– Ты верил, что ищешь дом, Оди. Твоя вера привела тебя сюда. Это не значит, что твое путешествие на этом заканчивается.

– Куда бы я ни пошел отсюда, я хочу, чтобы это было с вами.

– Хорошо.

Она ласково поцеловала меня в щеку.

Я подошел к двери и позвонил. Открыла Долли, я видел, что она до сих пор сердится на меня.

Ее голос был ледяным.

– Тетя ждет тебя.

Я поднялся следом за ней на чердак. На кровати сидела тетя Джулия, с обеих сторон от нее лежали разные фотографии, большинство – в рамках. Воздух в комнате был холодным и свежим. Как только дождь перестал, я держал окно открытым, как ради свежего воздуха, так и ради удобства облегчаться по ночам без необходимости тащиться вниз через несколько лестничных пролетов.

– Спасибо, Долорес, – сказала тетя. – Это все.

Долли вышла, оставляя за собой холодный след.

Я стоял перед тетей Джулией, полностью готовый к тому, что она будет злиться на меня. Злиться за то, что не принял новую одежду. Может быть, злиться еще больше из-за того, что я узнал правду о том, кто она, от Долли, и у нее не было возможности подготовить меня.

Но я уже простил ее. Меня больше не волновало, кто она, как она сохраняет крышу над головой и заботится о потребностях девушек, которые живут в розовом доме. Я убил человека. Когда-то я считал, что двух. Я врал больше, чем мог припомнить. Я воровал. Я грешил тысячи раз. Кем бы ни была моя тетя, я не лучше.

Так что я готов был принять любую причитавшуюся мне грубость. Но тетя Джулия удивила меня. Она взяла одну из фотографий и протянула мне.

– Ты знаешь, кто это? – тихо спросила она.

– Младенец.

– Какой младенец?

Я пожал плечами.

– Ты, Одиссей.

Я не помнил, чтобы хоть раз видел свою фотографию. Мы с Альбертом попали в Линкольнскую школу без всего, ни фотографий, ни чего-либо еще, что могло бы послужить ниточкой к нашему прошлому. Тетя передала фотографию мне, но для меня она была все равно что картинка экзотического животного. Мне казалось, что она не имеет никакого отношения ко мне.

Тетя Джулия подняла с кровати еще одну фотографию.

– А это? – На фотографии карапуз сидел на лошадке-качалке. – Здесь тебе три года. А на этой четыре, – показала она на следующую. – И пять. Это последняя твоя фотография, что есть у меня. Тебе было шесть лет. Ее сделали в тот единственный раз, когда ты приезжал сюда. Больше я тебя не видела, до позавчерашнего дня. Я храню их у себя в комнате.

Она забрала у меня фотографию младенца и, словно завороженная, смотрела на улыбку на детском личике – моем личике, хотя я этого не чувствовал.

– Их посылали мои родители?

– Розали. Почти каждый год.

– Нет ни одной фотографии Альберта.

Она как будто не слышала – так потерялась в детской фотографии и глубоком смысле, который этот снимок имел для нее.

– Я помню день, когда ты родился. Помню, словно это было вчера.

– Вы присутствовали?

– О да. Это было здесь, в этой комнате. Ты родился на этой кровати.

Вот это было настолько огромное откровение, что я не находил слов.

– Я назвала тебя Одиссеем, потому что мы с Розали выросли, слушая, как мама читает нам поэму Гомера. Ты знаешь своего тезку, Одиссей?

– Греческий герой. Кора Фрост, учительница из Линкольнской школы, рассказывала мне про него.

– Он был великим вождем, и я знала, что ты тоже когда-нибудь станешь. Но еще я назвала тебя так потому, что ты родился на Итака-стрит. Это казалось знаком.

Это было слишком.

– Это мама дала мне имя, – заявил я.

Она молча смотрела на меня. В голове раздалось жужжание, словно рой мух летал по кругу в поисках выхода.

В конце концов я уставился на нее, и, должно быть, на моем лице отразился немой вопрос, потому что она кивнула и прошептала:

– Да.

– Это не подходящее место, чтобы растить ребенка, – объяснила тетя Джулия.

Нет, не тетя Джулия. Мама. Я покрутил слово в голове, но оно звучало неправильно.

После своего поразительного признания она не могла сидеть смирно. Я занял ее место на кровати, а она ходила туда-сюда, время от времени поглядывая на меня, чтобы оценить мою реакцию на свои слова. Это, должно быть, было сложно, потому что я потрясенно молчал и выглядел безучастным, как огородное пугало.

– У Розали уже был ребенок. Я знала, какая она хорошая мать для Альберта. Гораздо лучше, чем стала бы я для тебя, особенно здесь. Ох, полагаю, я могла бы уйти и попытаться зарабатывать нам на жизнь каким-нибудь другим способом, но я ничего не умела. Это… – Она развела руки, обозначая эту комнату, этот дом, все обстоятельства. – Это все, что я знала. И, Одиссей, они были так добры к тебе, и Альберт был таким хорошим братом.

– Тогда… кто? – наконец спросил я.

– Кто?

– Мой отец.

Это заставило ее остановиться. Несколько мгновений она стояла, опустив голову и замерев, словно ее тело было высечено из гранита.