Дети декабря - Платон Беседин

Телефон пикнул. Валик прислал номер. Но я набрал сначала не его, а всё-таки «скорую». И уже после позвонил отцу Василию. Он говорил раскатисто, с украинским акцентом.

«Скорая» приехала быстро. Так быстро, что я, наслышанный о крошечных зарплатах, нехватке машин, забастовках водителей, удивился. Бледный, худой, казалось, недоедающий врач, не разуваясь, прошёл в комнату. На длинном, с горбинкой носу его сидели чуть затемнённые очки, правая дужка в нескольких местах была перемотана скотчем. Периодически он притрагивался к ней. Говорил мало и при этом смотрел куда-то в сторону. Я объяснил ситуацию. За то короткое время, что ехала «скорая», Фомичу стало ещё хуже: он хрипел, задыхался, пытался найти удобное положение, но сил двигаться не хватало. Выслушав, врач поднялся с подставленного к диванчику стула, чуть отошёл.

– Вы для чего меня вызвали?

Я растерялся:

– Помочь.

– Извините, – бескровные губы врача шевелились как бы отделённые от остального лица, – но тут не поможешь. Ваш родственник умирает.

Я и сам, содрогаясь, понимал это, но слышать подобное от другого человека, тем более специалиста, было невмоготу. Сердце кольнуло, я потёр грудь, подумал о валидоле.

– Что у него на виске?

– Я не знаю. Сам только приехал, – я поперхнулся. – Всё из-за этого?

– Не думаю. Ушиб несильный. Мог спровоцировать, конечно, но дело не в этом. Просто… время пришло.

– И, – слова застряли в глотке, налитые, неживые, – что… вот так оставить?

– А что вы предлагаете?

– Помочь.

– Это я уже слышал. – Впервые я увидел на лице врача эмоцию – недовольство. – Но тут я не помощник.

– Может, сделать какой-то укол?

– Какой-то? – он опустил голову и посмотрел поверх очков.

– Нет-нет. Не в смысле, чтобы быстрее. – Фраза явно была лишней. – Я просто хочу… чтобы ему было легче.

– Легче ему будет, если он уснёт. И отойдёт. Во сне.

Господи, я тоже хотел этого!

– Но могу всё же сделать укол, ладно. Стандарт в таких случаях, – он раскрыл чемоданчик с красно-белым крестом.

Врач оказался прав. Когда игла вошла в вену, мы едва отыскали её на стеклянном теле, лекарство не пошло внутрь – собралось под кожей набухшим шариком.

– Послушайте, – врач повернулся ко мне, – не мучайте вашего деда. И пощадите других. Машин не хватает. В это время, когда вы требуете от меня невозможного, там, – он неопределённо махнул рукой, – ещё можно спасти людей.

– Простите…

– Вы меня тоже простите, но здесь я ничего не могу сделать.

Врач поднялся. Я не глядел на него – взгляд мой прилип к шишке с лекарством на руке старика. Он не реагировал на нас. Сердце сжалось, как ссохшийся рыбий пузырь, и горечь наполнила меня. Я задрожал. Очнулся только, когда врач выходил из квартиры – успел сунуть ему пятисотку. Он не возражал. Молча принял, молча сбежал по ступеням. Я стоял в раскрытых дверях, дышал подъездным смрадом. Почему-то, хотя был день, на лестничной площадке горела лампочка; я не находил в себе силы отключить её.

Вернулся в комнату. Старик лежал неподвижно. Я сел рядом, заплакал. Всё увяло, разрушилось, сузилось до размеров зрачка. Пот покрывал меня кислой плёнкой, я чувствовал собственный смрад. Сколько Фомич пролежал здесь, не вставая? Когда он получил удар в висок? Инга Александровна ничего не сказала. А я прятался от неизбежности все эти дни. Думал, что творю невозможное. Но всё осталось здесь, в этой квартирке.

В дверь зазвонили. Я встал, вытер слёзы, пошёл открывать. На пороге стоял священник – крупный, краснолицый, с окладистой бородой и животом, выпиравшим из-под сутаны. Глаза у него были большие, влажные и какие-то детские. Он смотрел кротко и вместе с тем сурово.

– Благодарю, что пришли.

Отец Василий кивнул.

– Вот, – он протянул свечу и крошечный подсвечник, – поставьте. С вас сто рублей.

– Да, да, конечно. – Я взял, понёс в комнату. Отец Василий разулся, прошёл следом.

– Это ваш дедушка?

– Нет. Он… – я осёкся. – Не знаю, как сказать. Мы встретились в госпитале, там лежал мой дед. А потом я, что ли, стал ухаживать за ним.

– Это правильно.

– Отец Василий, я, честно сказать, не знаю, крещён ли он или нет. Не думаю, что он слишком религиозен…

– Простите, но это не вам думать. Вы обождите снаружи, прикрыв дверь, ладно?

– Да, конечно.

Я вышел, сделал, как было велено. Перебрался на лестничную площадку. Закурил, в пачке оставалась одна сигарета. Надо было сходить в магазин, но я не знал, сколько отец Василий пробудет со стариком.

Он пробыл совсем недолго. Вышел ещё более уверенный и кроткий. Я предложил чая – он отказался, надел ботинки. Я протянул конверт – неприкрытые деньги показалось давать неправильным, – он принял его с лёгким поклоном. Я вдруг припомнил виденный в храмах жест, когда люди протягивали сложенные ладони – просили благословения. Инстинктивно я сделал то же самое, чуть склонившись. Отец Василий коротко перекрестил, протянул руку. Я поцеловал её, она пахла чем-то цветочно-лёгким. Этот запах так не вязался с грузностью его тела.

– Господи, помоги.

– Тогда… я наберу вас, если что.

Во взгляде его вновь промелькнула суровость. Он спросил:

– Вы посещаете храм?

– Иногда, – я не стал уточнять.

– Иногда… – Он погладил окладистую, с проседью бороду; «г» у него выходило на украинский манер. – Обязательно включите в это «иногда» исповедь и причастие. – Глаза его вдруг, я никак не мог привыкнуть к этим стремительным переменам, стали благостно-добрыми. – Вам обязательно надо причаститься.

– У вас?

– Можно и у меня. Можно и у другого батюшки. Но надо.

– Хорошо.

– Дай Бог.

– Как он? – я кивнул в сторону комнаты.

– Спит.

– Спит?

– Да. Я исповедовал его. Будьте спокойны.

Мы распрощались. Медленно, будто подпрыгивая на ступенях, отец Василий спустился по лестнице. Я проводил его взглядом. Хотелось ещё поговорить с ним, но я не знал, как и о чём, поэтому просто стоял и наблюдал, касался глазами. Подошёл к окну, ждал, когда он выйдет из подъезда. Отец Василий вышел, оседлал стоявший перед дверью мопед, надел красный шлем, завёлся. Видя, как он удаляется на этом странном средстве передвижения (нам ведь рассказывали, что попы ездят только на «гелендвагенах»), я вновь чуть было не разрыдался, но на этот раз сдержался. Закурил последнюю сигарету, потея ещё больше прежнего.

Фомич действительно спал. Священник сделал то, чего мне хотелось от «скорой», – дал покой старику. Я перебрался на кухню, заварил кофе. Из открытой балконной двери слышались детские голоса. Взгляд мой скользнул по антресоли. Я так и не добрался до неё. Захотелось сделать это сейчас. Я подставил табурет, полез туда. И тут же наткнулся на папку с фотографиями: неловко взял её, и часть карточек рассыпалась на полу.