Скала Прощания - Тэд Уильямс

Жалобный вой Кантаки снова послышался сквозь завывание бури за стенами аббатства. Саймон удивился, что тролль не поднимается, чтобы успокоить своего скакуна, но храп Слудига и Бинабика звучал по-прежнему. Саймон приподнялся, решив впустить ее, потому что в ее голосе были одиночество и бесприютность и на улице было холодно, но вдруг почувствовал, как сковано его тело и он просто не может встать. Он пытался, но безуспешно. Его тело не слушалось, оно было как деревянное.

Вдруг невыносимо захотелось спать. Он пытался побороть сонливость, но она неудержимо тянула его вниз: отдаленный вой Кантаки затихал и ускользал назад — в непознаваемое…

Когда он снова пробудился, последние угольки догорали, и аббатство погрузилось в полный мрак. Холодная рука касалась его лица. Он задохнулся от ужаса, — воздух не проникал в легкие. Тело было налито свинцом, оно не в силах было двинуться.

— Хорошенький, — шептала Схоуди. Она казалась более темной тенью на фоне окружающего мрака, ее присутствие скорее можно было почувствовать, чем увидеть: нечто обширное и высокое нависло над ним. Она погладила его щеку. — Борода только начала расти. Ты хорошенький. Я тебя оставлю.

Саймон беспомощно пытался увернуться от ее прикосновения.

— Ты ведь им тоже не нужен, правда? — сказала Схоуди, сюсюкая с ним, как с младенцем. — Я это чувствую. Схоуди знает. Ты брошенный. Я это чувствую по тебе. Но я послала за тобой Врена не поэтому.

Она устроилась рядом с ним в темноте, сложившись, как палатка, из которой вытащили распорки.

— Схоуди знает, что у тебя есть. Я слышала, как это поет у меня в ушах, видела во сне. Госпоже в серебряной маске это нужно. Ее Красноглазому господину тоже. Им нужен меч, черный меч, и когда я его им отдам, они будут ко мне благосклонны. Они полюбят Схоуди и наградят ее подарками. — Она ухватила пучок волос Саймона полными пухлыми пальцами и резко дернула. Боль показалась какой-то далекой. Как бы в вознаграждение она нежно пробежала рукой по голове и лицу юноши.

— Хорошенький, — повторила она. — Дружок для меня и как раз моего возраста. Вот я и дождалась. Я сниму эти сны, которые тебя все время беспокоят. Я все сны прогоню. Я это умею, знаешь? — Она еще больше понизила голос, и Саймон впервые осознал, что затрудненное дыхание двух его спящих друзей прекратилось. Он подумал, не затаились ли они в потемках, желая прийти ему на помощь. Если так, то он молит их не медлить. Сердце его казалось настолько же лишенным биения, как его налитое свинцом тело, но страх пронзил его и бился в нем, скрытый как пульс.

— Они меня выгнали из Хетстеда, — бормотала Схоуди. — Моя собственная семья с соседями. Говорили, что я ведьма, что я налагаю проклятия на людей. Выгнали меня. — Она начала отвратительно всхлипывать. Когда она снова заговорила, слова ее были неясны из-за слез. — Я им п-п-показала. Когда отец заснул пьяный, я заколола мать его ножом, и вложила нож ему в руку. Он убил себя. — Ее смех был горек, но лишен раскаяния. — Я всегда умела видеть то, чего не видели другие, и думать о том, о чем другие не смели. Потом, когда долгая зима пришла и не уходит, я смогла делать многое. Сейчас я могу делать то, чего другие не могут. — Голос ее звучал победоносно. — Я становлюсь все сильнее. Сильнее и сильнее. Когда я вручу госпоже в серебряной маске и Красноглазому господину тот меч, что снился мне, то я стану, как они. Тогда мы с детьми заставим всех сожалеть…

Пока она говорила, ее холодная рука как бы невзначай скользнула в вырез его рубашки и поглаживала его по груди, как ласкают собачку. Ветер утих, и в ужасающей тишине, которая за этим последовала, он вдруг осознал, что его друзей забрали. Никого не было в этой темной комнате, только Схоуди и Саймон.

— Но тебя я оставлю, — проговорила она. — Тебя я оставлю для себя.

Отец Диниван копался в своей еде, как бы пытаясь обнаружить среди оливковых косточек и хлебных крошек в чаше какое-то послание, способное помочь ему. По всему столу были расставлены яркие свечи. Голос Прейратса был громким и резким, как медный гонг.

— …Видите ли, ваше святейшество, все, чего хочет король Элиас, — это принятие вами того факта, что Мать Церковь может заниматься духовной жизнью людей, но она не имеет права вмешиваться в то, как их законный монарх распоряжается их телесной оболочкой. — Безволосый поп улыбнулся, необычайно довольный собой. Сердце Динивана упало, когда он увидел, что Ликтор скучно улыбается в ответ. Конечно, Ранессину известно, что Элиас таким образом практически провозглашает, что Божественный пастырь на земле имеет меньше прав на власть, чем земной монарх. Почему он сидит и молчит?

Ликтор неторопливо кивал. Он посмотрел через стол на Прейратса, потом бросил мимолетный взгляд на герцога Бенигариса, нового повелителя Наббана, который несколько нервничал под изучающим взглядом Ликтора и поспешно утирал жир с подбородка расшитым рукавом. Этот пир накануне праздника Лафмансы обычно считается официальной религиозной церемонией. Диниван знал, что хотя Бенигариса посадил на герцогский престол повелитель Прейратса Элиас, в этот момент герцогу хотелось бы побольше церемонии и поменьше конфронтации.

— Верховный король и его посланник Прейратс желают всего наилучшего Матери Церкви, святейшество, — сказал Бенигарис хрипло, не в силах выдержать взгляда Ранессина, как будто он видел в нем осуждение содеянного им — убийства отца, о котором ходили слухи. — Нам следует прислушиваться к тому, что говорит Прейратс. — Он снова обратился к еде, находя более приятной общение с ней.

— Мы обдумываем все, предлагаемое Прейратсом, — мягко ответил Ликтор. За столом снова наступило молчание. Толстый Веллигис и другие члены канцелярии снова обратились к своим тарелкам, явно довольные, что противостояние, которого так долго опасались, кажется, преодолено.

Диниван обратил взгляд к остаткам своего ужина. Молодой священнослужитель, прислуживавший ему, наполнил его кубок водой: казалось разумным в эту ночь избегать употребления вина, — и протянул руку за тарелкой, но Диниван жестом удержал его. Нужно было иметь под рукой что-то, на чем можно сосредоточить внимание, чтобы не смотреть на источающего яд Прейратса, который не скрывал своего огромного удовольствия от того, что растревожил церковных иерархов.

Рассеянно катая по столу хлебные крошки, Диниван поражался тому, как неотделимо в этом мире великое от обыденного. Этот ультиматум короля Элиаса и ответ Ликтора когда-нибудь будут рассматриваться как событие необычайной важности, подобное акту Ларексиса Третьего, Ликтора Матери Церкви, который объявил императора Сулиса еретиком и отступником и отправил этого достойнейшего человека в ссылку. Но даже во время того памятного события, размышлял Диниван, наверное, нашлись священники, которые потирали носы, или устремляли взоры в потолок, или молча стенали по поводу боли в суставах — так же, как Диниван сейчас копается в остатках ужина, а герцог Бенигарис рыгает и ослабляет ремень на поясе. Да, такими люди и останутся навсегда: смесью обезьян и ангелов, их животная натура будет противиться рамкам, налагаемым цивилизацией, вне зависимости от того устремлены ли их помыслы в рай или в ад. Это вообще-то забавно… во всяком случае должно быть забавным.