Котовский - Борис Соколов

— Вот вы не видите заграничных газет. Какие скверные нелепости пишут и говорят вам бывшие сослуживцы и подчиненные, теперь „белогвардейцы“. Они рассказывают, что вы нам продались, что мы осыпали вас золотом. Мы же больше вас уважаем, так как не смеем даже предложить вам автомобиля для городских разъездов и хотя бы немного увеличить вашу квартиру. Я вижу, как вы карабкаетесь в трамвай с вашей больной ногой, но мы не смеем вам оказать никакого внимания, потому что вы презираете нас и не примете от нас лично для себя ничего…

— Вы ошибаетесь, Николай Иванович, — возразил мой муж. — Вас я искренно уважаю, но признаю, что правительство наше стоит на ложном пути с его коммунистическими утопиями. Ведь вы же тоже меня уважаете, несмотря на мои монархические и религиозные убеждения.

— Ну, конечно, — сказал Муралов, — кто же в этом может сомневаться.

Ласково улыбнувшись в сторону молодого человека, его секретаря, Ал. Ал. сказал:

— Этого, юноша, записывать не надо.

Тот вскочил, вытянулся и воскликнул:

— Слушаюсь. — Совсем будто по-прежнему, чуть-чуть что не прибавив: „Ваше Высокопревосходительство“.

Эта сцена ярко запечатлелась в моей памяти. И теперь, когда этого идейного коммуниста и большевика приговорили к расстрелу в Москве, его наружность все время перед моими глазами.

Мы с сестрой помним и знаем, что Николая Ивановича Муралова многие любили и многим он оказывал всякую помощь. Он был ярый охотник, а мой брат Ростислав шутя говорил, что все охотники хорошие люди. В моих воспоминаниях есть глава о самоубийстве и похоронах Георгия Николаевича Хвощинского. Он был дружен с Мураловым, и это для меня большая рекомендация. Коля, наш племянник, рассказывал с восторгом об облавах на зверя и всевозможных охотах, устраиваемых Мураловым и Хвощинским. Между прочим, он рассказывал об изумительной отваге Муралова, который ходил на зверя единолично. И теперь мне отрадно читать, что он не испугался другого зверя, в лице Сталина и компании и мужественно пошел на смерть, за свои, хотя бы и утопические, но искренние идеи»[15].

Но особенно привлек внимание Надежды Владимировны процесс Тухачевского, вызвав воспоминания о единственной встрече с ним. Теперь вдова Брусилова жалела, что однажды не пустила Тухачевского к мужу. А вдруг бы они сговорились вместе свергнуть советскую власть? Надежда Владимировна так прокомментировала сообщение о расстреле Михаила Тухачевского: «Лично всех этих людей мы не знаем, но о некоторых из них мы слышали самые хорошие отзывы от близких нам людей. Только одного, Роберта Петровича Эйдемана, мы знали лично; имели полное основание его ценить и глубоко уважать. Он жил бедно и был чистой воды коммунист. Последний мой разговор с ним ясно помню: „Роберт Петрович, вы бессознательный Христианин и когда-нибудь я вас приведу к Христианству“. Он улыбнулся и отвечал мне: „Ну, нет, Надежда Владимировна, скорей я вас перетяну в коммунизм, чем вы меня в христианство“, а между тем как он оценил и понял письмо схимника Анатолия из Киева, когда я ему его прочла в 1927 г., и сам несколько раз его перечитывал. Конечно, он был христианин-коммунист, а не современный безумец-безбожник… Прежде всего, мы бы не уехали за границу, нас бы не выпустили, если бы не он и Ворошилов. Это были неразлучные сотрудники и даже друзья. Я совершенно не понимаю, как мог Ворошилов допустить это избиение, и думаю, что его именем играют и подписывают распоряжения самовольно, без его ведома…

Я этого Тухачевского видела всего один раз. Это было в Москве в 1923 или в 1924 году, не помню точно. Я была на кухне, он вошел по черной лестнице прямо на кухню и, взглянув на меня, спросил:

— Кажется, мадам Брусилова?

— Да, я. Что вам угодно?

— Мне очень нужно видеть генерала.

— Он нездоров и прилег.

— Но у меня очень серьезное дело. Я Тухачевский, меня генерал знает.

— Очень сожалею, но беспокоить его нельзя.

Он резко повернулся и вышел, нахмурясь, на лестницу. Кто-то из присутствующих на кухне женщин (все мы тогда толклись, каждая у своего примуса), смеясь, сказала: „Ишь, большевицкий красавчик, обиделся!“ Я пошла к Алексею Алексеевичу. Он лежа читал. Я рассказала ему про визит Тухачевского.

— Хорошо сделала, что не пустила его ко мне. Мне не о чем с ним говорить. Он безбожник, кощунник, к тому же авантюрист. Мне говорили, что вся его квартира полна кощунственных картин, карикатур на Божью Матерь, Христа, на Святых. Он далеко пойдет, этот молодчик!

Много лет назад так говорил Алексей Алексеевич. Теперь в 1936 году, судя по газетам, как принимают красного маршала в Лондоне и Париже, Алексей Алексеевич был прав. А мое нежелание пустить его к мужу, мое чутье меня не обмануло. Очень вероятно, что его подослали к нему, как это неоднократно раньше бывало. Об этом случае мы тогда же говорили многим, и это помнят в Москве.

Теперь, в 1937 году, когда Тухачевский так трагически погиб в Москве, я допускаю, что он мог быть атеистом, циником, но умным, решительным и патриотически мыслящим человеком. А то, что с ним заодно действовал и погиб Эйдеман, этот честнейший патриот — в моих глазах, для Тухачевского, — большая рекомендация. И теперь я даже сожалею, что тогда не допустила к Алексею Алексеевичу. Бог весть о чем он с ним хотел говорить.

Еще в 1934 г. 20-го июня в „Последних Новостях“ читала статью Филиппа Амилэта, посвященную в консервативном „Ожур“ новому русскому национализму, в которой он, между прочим, приводит слова Тухачевского, будто бы обращенные к своим подчиненным офицерам: „Православный ли крест или красное знамя — не в этом дело. Всегда ведь мы служим России“. А в 1918 году Алексей Алексеевич говорил генералу Марксу: „Не всё ли равно какого полка. Только бы за Россию, во имя России“. Это говорил еще в 1918 году Брусилов. Если теперь Тухачевский эту мысль повторяет, то и слава Богу, ибо это показывает, что время подходит, когда многие мысли и упования Алексея Алексеевича вспомнятся.

Тем более жалко, что тогда я не пустила Тухачевского к Алексею Алексеевичу, ибо теперь он погиб за Россию. А может быть, только за свою власть?

Это всё равно — только бы за водворение порядка в ней!»[16]

А сейчас самое время подумать, как могла сложиться судьба Котовского, если бы пуля М. Зайдера не оборвала его жизнь. Разделил ли бы он печальную судьбу Тухачевского? Думаю, шансы на это были пятьдесят на пятьдесят. К группировке Тухачевского Григорий Иванович не принадлежал, хотя вполне успешно работал вместе с ним при подавлении антоновского восстания. О характере его отношений с Якиром, который в дальнейшем стал одним из ближайших к Тухачевскому людей, трудно сказать что-то определенное. Вряд ли между ними в действительности была такая серьезная антипатия, как это утверждала вдова Котовского в 1937 году, явно ориентируясь на тогдашнюю политическую конъюнктуру. Без согласия Якира Котовский не мог бы командовать бригадой в 45-й дивизии, да и потом он долгое время оставался в его подчинении. Без положительной характеристики со стороны Якира вряд ли могла продолжаться карьера Котовского в Красной армии. В то же время Котовскому довелось служить и в Первой конной армии вместе с Буденным и Ворошиловым. Да и Сталин, как член Реввоенсовета Юго-Западного фронта, лично знал Котовского и, похоже, искренне сожалел о его гибели. Дальнейшая судьба Котовского зависела бы от того, к какой группировке в руководстве Красной армии он бы примкнул — группировке Тухачевского или «конармейской» группировке Ворошилова — Буденного. В первом случае его гибель в 1937 году не вызывала бы сомнений. Но у Котовского было не меньше, а, пожалуй, даже больше шансов оказаться в «конармейской» группировке, особенно учитывая внимание к нему Сталина. Однако и в этом случае он мог бы разделить трагическую судьбу многих в эпоху террора 1937–1938 годов. Ведь Григорий Иванович был человеком самостоятельным и горячим. И трудно сказать, как повел бы он себя в период массового голода 1932–1933 годов, особенно больно ударившего по Украине. Одно дело — беспощадно подавлять крестьянское восстание в далекой Тамбовской губернии. И совсем другое — наблюдать, как от голода пухнут твои вчерашние боевые соратники в Бессарабской коммуне, как молдавские и украинские крестьяне Молдавской Советской Республики ищут спасения от голода в «боярской» Румынии и гибнут от пуль доблестных советских пограничников. Как мы помним, голодомор 1932–1933 годов вызвал разочарование в советской власти соратника Котовского Николая Криворучко, который, правда, на открытое выступление против политики Москвы не решился и пытался утешиться тем, что это перегибы украинских властей, которые в Кремле еще могут поправить. Эти разговоры бедняге припомнили в 1938 году. Котовский же мог разговорами не ограничиться, а решиться на восстание. В этом случае он либо был бы расстрелян тогда же, в 1932 году, либо уволен из армии и со всех более или менее значительных должностей и всё равно расстрелян в 1937–1938 годах. Но могло бы случиться и так, что в период голодомора Котовский оказался бы далеко от родных мест и об ужасах голода в Советской Молдавии знал бы только понаслышке. Возможно, тогда он сохранил бы верность Сталину и имел бы возможность благополучно миновать чистки второй половины 1930-х годов. В этом случае Великую Отечественную войну он встретил бы командующим одним из военных округов. Трудно сказать, окончил ли бы он к тому времени академию. Его деятельной натуре претило систематическое сидение за учебниками и картами. Вероятнее всего, он разделил бы судьбу тех «конармейцев», которые мыслили в основном категориями Гражданской войны и не слишком удачно вписались во Вторую мировую. Яркий пример тому — генерал Яков Тимофеевич Черевиченко, командовавший в июне 1941 года войсками Одесского военного округа. Эту должность вполне мог бы занимать и Котовский, останься он жив. В годы войны Черевиченко особо разгромных поражений не понес. Но и громких побед тоже не одержал, так и оставшись генерал-полковником, а с должности командующего армией и Южным фронтом постепенно спустился до должности командира стрелкового корпуса, с которым брал Берлин. Только назначили его на эту должность 27 апреля 1945 года. А с сентября 1943 года Яков Тимофеевич командных должностей на фронте не занимал — командовал тыловым военным округом или находился в распоряжении Ставки и штабов различных фронтов. Вполне так же мог сложиться и боевой путь Котовского. В этом случае он, скорее всего, умер бы в звании генерал-полковника и остался бы в памяти лишь как один из многих героев Гражданской войны, и фильмов бы о нем не снимали, и песен не пели. Впрочем, не исключен и другой вариант. Григорий Иванович после 1925 года серьезно занялся бы военной наукой и в Великую Отечественную войну проявил бы полководческие способности, которые ему так и не довелось проявить в Гражданской войне. Тогда бы он наверняка закончил войну маршалом и Героем Советского Союза, но воспринимался бы уже в общественном мнении прежде всего как герой Великой Отечественной, а не Гражданской войны. И все равно даже тогда у Котовского не было бы той всенародной славы, которую обеспечила ему короткая, но яркая биография и трагическая гибель в возрасте 44 лет.