Час расплаты - Луиз Пенни

Эту он достал из своего подвала.

Второго звонка не прозвучало. Наверное, Жан Ги схватил трубку после первого.

Несколько минут спустя Арман услышал шаги на лестнице, мягкие и быстрые. Ноги в тапочках торопились вниз.

Жану Ги потребовались считаные секунды, чтобы найти Армана. Сначала он заглянул в его спальню, потом спустился и проверил кабинет. Наконец он увидел свет в кухне и поспешил туда.

Гамаш успел поставить коробку на пол. И как раз запихивал ее ногой между креслом и стеной, когда появился Жан Ги, который заметил скрытое действие тестя, но был слишком взволнован тем, что услышал по телефону из Англии, чтобы задавать вопросы.

С широко открытыми глазами он остановился в дверях.

Арман встал и повернулся к нему:

– Она подтвердила?

Жан Ги кивнул, он едва мог дышать, а тем более говорить.

Арман тоже коротко кивнул. Подтверждение было получено.

Он опустился в кресло и уставился перед собой. В ночь за окном.

– Как вы узнали? – тихо спросил Жан Ги, садясь в кресло напротив.

– Все дело в револьвере, – ответил Гамаш. – Такой человек, как Ледюк, не стал бы держать при себе револьвер. Разве что была какая-то особая причина. Цель. Вчера вечером, пока все смотрели «Мэри Поппинс», Оливье пришел в кухню и смотрел здесь «Охотника на оленей».

Арман перевел взгляд на Жана Ги:

– Ты видел этот фильм?

– Non.

– И я тоже. Поэтому-то мы и не поняли, когда она добавила «Клэртон» к своей фамилии. Для нас это ничего не значило. Только для тех, кто хорошо знал «Охотника на оленей» и помнил эту сцену. Тебе пришлось назвать фильм, чтобы мадам Колдбрук разговорилась?

– Oui. Я спросил про «Клэртон», но она просто повторила, что это ошибка. И только когда я сказал про «Охотника на оленей», все выяснилось.

Их разговор запечатлелся в его памяти.

«Как вы сказали?» – спросила мадам Колдбрук.

«„Охотник на оленей“, – повторил Бовуар. – Кинофильм».

Он молился, чтобы она не спросила у него почему, ведь он понятия не имел.

«Тогда вы помните сцену с револьвером. Помните, что они заставляют делать Роберта Де Ниро».

«Да», – солгал Бовуар.

Последовала долгая пауза.

«Когда вы поняли?» – спросил он.

«Не сразу. И не из вашего письма. И даже не из начала нашего разговора. Я до сих пор не уверена».

«Но подозреваете. Настолько сильно, что послали нам намек. Вы хотели, чтобы я спросил, вот я и спрашиваю».

«Позвольте задать вопрос, инспектор. Был ли у револьвера какой-нибудь специальный футляр?»

Настала очередь Бовуара сделать паузу.

«Да», – ответил он наконец.

«Тогда это почти наверняка. – Долгий вздох, дошедший из самой Англии. – К нам поступает много звонков из полицейских управлений разных стран с сообщениями о том, что наше оружие использовалось в преступлениях. В большинстве случаев это уличные бандитские группировки. Револьверы в наши дни встречаются редко. Но нельзя сказать, что их совсем нет. И вот когда вы сказали, что жертва была не из тех людей, которые держали бы у себя револьвер, и что его убили одним выстрелом в висок…»

«Вы все поняли», – подхватил Бовуар.

«Я задумалась. Мне показалось, что вам стоит поразмышлять над этим».

«Тогда почему вы не сказали мне во время нашего разговора? – спросил он. – К чему эти туманные намеки?»

«Это против политики нашей компании – признавать, что наши револьверы используются в таких жестоких делах. Меня могли уволить. Но я должна была намекнуть вам. Я понимаю, намек не из самых очевидных, однако большего я не могла себе позволить. Надеялась, что вам известна эта сцена из фильма».

«Мне неизвестна, но коллега увидел фильм вчера вечером, и его осенило. Почему вы спросили о специальном футляре для револьвера?»

«Насколько мне известно, часто воспроизводится какой-то ритуал. Делается специальный футляр. Это становится чем-то вроде церемонии. – Ее голос дрогнул от отвращения. – Я могла ошибаться».

«Но вы не думаете, что ошибаетесь, да?»

Бовуар все еще пребывал в недоумении, но один ответ возник на периферии его сознания. Некая аномалия. Не мысль, а чудовище. Оно пряталось, перебегало за границами его разума.

А после следующих слов мадам Колдбрук оно пересекло границу и впилось прямо ему в разум.

«Только револьвер и можно использовать. Барабан должен вращаться, чтобы игра получилась. Вы думаете, он умер играя?»

Игра.

Кровь отхлынула от конечностей Бовуара так быстро, что он чуть не выронил трубку.

Игра.

Теперь они знали, зачем Ледюку понадобился револьвер.

В свете единственной лампы в кухне Жан Ги смотрел на своего тестя.

Гамаш сидел, уставившись в пол и слегка покачивая головой.

– Вы не могли знать, patron. Должно быть, это продолжалось долгие годы.

Он тут же пожалел о своих последних словах.

Гамаш поморщился, как от боли, поднял голову и посмотрел Жану Ги в глаза.

– Ты можешь себе представить? – спросил он. – Их ужас? И никто ничего не сделал, чтобы остановить это. Я ничего не сделал, чтобы остановить это.

– Вы не знали.

– Я мог его уволить. Должен был его уволить. Я оставил его, чтобы приглядывать за ним, пока не соберу больше информации о его преступлениях. Я смотрел в одном направлении и упустил худшее из того, что делал Ледюк.

– Никто этого не видел.

– Нет-нет, кое-кто видел, – сказал Гамаш, захлебываясь от гнева.

Он сумел обуздать его, но ярость продолжала клокотать в нем.

– Вы правы, – сказал Жан Ги. – Кое-кто знал о том, что происходит. Он приставил револьвер к виску Ледюка и выстрелил.

На лице Гамаша появилось удивительное выражение. Примитивное, первобытное, дикое мгновение удовлетворения. И исчезло.

– Это и было мотивом?

– Oui, – сказал Гамаш. – Я так думаю.

Мадам Колдбрук спросила, не умер ли Ледюк во время игры. Нет. Он не играл. Никогда. И все же игра убила его. Он был убит. Казнен. Не во время игры, но благодаря ей.

– Тот, кто его убил, хотел впутать вас, – сказал Бовуар. – Поместив ваши отпечатки на револьвер. Чтобы выглядело так, будто вы его убили. Это сделал Шарпантье, да?

Гамаш посмотрел на кухонные часы. Половина четвертого утра.

– Нам нужно немного поспать, – сказал он. – Нам предстоит трудный день.

Но сон не давался Жану Ги. Он лежал, уставившись в потолок. Гамаш спросил, может ли он представить. Он лежал и пытался представить, что переживали кадеты, и не просто кадеты, а чьи-то дочери и сыновья.