Рудольф Нуреев. Неистовый гений - Ариан Дольфюс

Нуреев выбрал Париж для лечения по трем причинам: во‑первых, в этом городе он больше всего работал, во‑вторых, ему было известно, что французы ушли дальше других в изучении этой болезни, и, в‑третьих, он боялся, что его болезнь станет достоянием средств массовой информации. Лечись он за океаном, американцы не упустили возможности бы пообсуждать частые посещения клиник. Нуреев оказался прав: за девять лет ни в одной газете Франции не появилось разоблачительной статьи.

Что такое публично признаться в вирусоносительстве, он уже знал. 25 июля 1985 года американский актер Рок Хадсон, лечившийся в Париже, публично объявил о том, что болен СПИДом. Шок был значителен, и не только во Франции. В 1985 году общественное мнение связывало СПИД с маргиналами, наркоманами или «развращенными гомосексуалистами». Считалось, что прочие категории этой болезнью заболеть не могут.

И вот голливудская суперзвезда объявляет о том, что у него СПИД… Рок Хадсон не уточнял происхождение своей болезни, но это ни для кого не было секретом. Его многочисленные поклонники знали, что их кумир — гомосексуалист. Это был двойной удар для пуританской Америки, распускавшей о СПИДе самые худшие слухи. В тот момент обстоятельства распространения пандемии были еще очень плохо изучены и бытовало мнение, что можно заразиться даже через слюну. Смерть Рока Хадсона 2 октября 1985 года породила всевозможные страхи, а американские газеты не преминули напомнить, что за несколько месяцев до трагической развязки в сериале «Династия» Хадсон целовал Линду Эванс{796}.

Пресса бушевала по поводу вирусоносительства, а затем и смерти актера, и Нуреев мог только радоваться, что хранил молчание, как можно реже появляясь в госпиталях (врач посещал его на дому).

По сути, в те годы медицинские исследования СПИДа только начинались, и Нуреев, как это ни грубо звучит, был чем‑то вроде лабораторной мыши. Ставка была высока, и он, и его врачи знали об этом, но и вызов был велик, потому что время торопило, а Нуреев не отличался терпением. И тем не менее он полностью доверился врачам, и даже согласился на совершенно новое лечение, предложенное Вилли Розенбаумом. Препарат НРА‑23 (с его помощью пытались лечить и Рока Хадсона) применялся в виде ежедневной внутривенной инъекции. Для Рудольфа, который никогда не утруждал себя принятием таблеток, это было непривычно, тем более что теперь возле него постоянно присутствовал врач.

Доктор Мишель Канези был молод, хорошо говорил по‑английски (что было необходимо для нормального общения с Рудольфом) и имел широкие взгляды на жизнь. Вскоре он установил со своим пациентом отношения, выходившие за рамки сугубо медицинских. Рудольф ценил то, что с Мишелем можно говорить обо всем и даже выходить с ним по вечерам в свет — в нем не было ничего от «шишек» в белых халатах, которые так отпугивали танцовщика. Чтобы не нанимать медсестру, Нуреев предложил Мишелю поехать с ним в турне в Испанию, Италию и Германию, а также отдохнуть в краткосрочном круизе. Новичок быстро проник в личное пространство звезды, но при этом надо отметить, что Нуреев сам пустил его в «ближний круг». Он считал Мишеля своим другом, и это объясняет всё. Несмотря на прогрессирующую болезнь (и неутешительный финал), он до конца сохранил доверие к команде французских врачей.

Рудольф сообщил о своей болезни лишь нескольким близким, не делая уточнений. Через два месяца после удручающих результатов теста он сказал Луиджи Пиньотти на вокзале в Венеции: «Предупреждаю тебя: очень скоро я буду сильно болен». Еще через несколько недель то же самое он шепнул Андре Ларкье: «Я должен вам кое‑что сказать. Я болен, но пока чувствую себя хорошо. Позвоните моему врачу, доктору Канези». И наконец, Шарлю Жюду, видевшему, что Нуреев сильно сдал, он сказал, что уезжает на неделю, а потом добавил: «Если дело пойдет, буду жить. Если нет, тем хуже»{797}.

В курсе были только мужчины, Дус Франсуа он ничего не говорил. Впрочем, Нуреев никогда не произносил слово «СПИД», как будто, если не говорить о болезни, можно ее победить. По мнению Мишеля Канези, «это не было отрицанием, это было своего рода делегирование. Рудольф полагал, что это не его проблема, а моя. „Это он должен меня лечить “, — думал он»{798}.

До 1987 года все шло нормально. Результаты анализов не вызывали слишком большой тревоги, бурная зима 1984 года, когда Нуреев узнал о своей болезни и когда танцовщики в штыки приняли его версию «Лебединого озера», давно миновала, обстановка в Опере была довольна стабильна. Конечно, в кулуарах шептались, что у Нуреева СПИД, но слухи эти ничем не подтверждались. Вид Рудольфа улучшился, и он по‑прежнему много работал. В те годы полагали, что лишь 10 процентов вирусоносителей становятся больными, и Рудольф надеялся оказаться в числе тех, кому повезет. Роберту Трейси он говорил: «Ведь сифилис лечится, значит, и это можно вылечить»{799}.

Донельзя упрямый, он ничего не менял в своем существовании. Правда, по утрам у него было потоотделение, и он сильнее задыхался, когда танцевал, но ведь в конце концов ему уже сорок пять…

Вот уже десять лет, как пресса не переставала задавать ему вопрос о пенсии («вопрос Хиросимы», как он однажды называл его). «Я уйду только тогда, когда танец от меня уйдет», — говорил он еще в 1971 году{800}. В 1978 году ему было сорок, и он взвился, услышав подобное: «Что? Вы хотите заставить меня остановиться, так, что ли? Да или нет?»{801}. А в 1983 году он просто‑напросто отшутился: «Когда я намерен распрощаться со сценой? Это государственная тайна, которую я не могу открыть. Секретные сведения оборонного характера»{802}. Но уже через год Нуреев сказал британскому танцовщику Дэвиду Уоллу, вышедшему на пенсию в тридцать восемь лет: «Как тебе повезло…»{803}.

Что же по существу мог сделать Нуреев? Поприветствовать публику в фейерверке прощального турне, а затем уйти в тень, преподавать, помогать расти другим? Для Рудольфа это было немыслимо. День без спектакля — пропащий день, ведь он танцевал по семь раз в неделю, а иногда и больше. Покинуть сцену — это значит склониться перед возрастом и болезнью. Мог ли так поступить человек, который не привык сдаваться? Риторический вопрос. Он намеревался вступить в последнюю схватку. Против возраста, против болезни и против смерти.

С того самого дня, как он принял решение не останавливаться, он не изменил ни одного па в классических балетах. Для него это был вопрос честности и отчаянной борьбы с самим собой. Ролану Пети, присутствовавшему на одной из утренних репетиций, он показал труднейшую связку из купе жете и сказал: «Вот видишь, я это делаю точно так же, как и тридцать лет назад, когда мы с тобой встретились»{804}.