Цивилизация. Новая история Западного мира - Роджер Осборн

К моменту эксперимента Галилея Аристотеля не было в живых уже 19 столетий. За все это время никто, насколько известно, не задумался провести эксперимент, чтобы проверить его утверждения. Но к концу XVI века, когда Галилей начал ставить свои опыты, авторитет Аристотеля, по–прежнему непререкаемый, уже подвергся сомнениям.

Аристотель утверждал, что есть два вида знания о природном мире, которые он называл «техне» и «эпистеме». Техне — обыденное знание, которые мы получаем благодаря разнообразному практическому опыту. К примеру, земледельцы могут видеть, что злаки лучше растут на песчаной почве, а бобы — на глинистой. Нет необходимости понимать все детали физиологии растений, чтобы пользоваться техне—в виде устно передаваемого корпуса знаний оно существовует во всех исторических обществах. Однако от техне не будет толку, если мы хотим узнать, почему злаки растут лучше на песчаной почве, или почему солнце встает каждый день, или почему из туч льется дождь, — для этого нужно эпистеме. которое рождается в результате применения разума. Аристотель высказал предположение, что у всего сущего есть причина и что применение разума способно открыть причины всякого движения и изменения. Техне предназначалось для земледельцев, эпистеме — для ученых. Техне являлось знанием постоянно присутствующих природных закономерностей, эпистеме подразумевало обнаружение причин.

В греко–римском мире заниматься техне считалось ниже достоинства ученых мужей — их интересовало эпистеме. В Италии и других частях Европы XVI века положение стало меняться. Все чаще физики, инженеры и врачи —Альберти, Бальяни, Кастелли, Фабрициус, Гильберт, Парацельс, Сервет, Стевин, Везалий и другие — объединяли в своей работе теорию и практику В университетах возникали новые факультеты математики и медицины, однако большинство новаторски мыслящих ученых и теоретиков не входили в эту систему —часто их призванием были практические занятия, такие как архитектура, инженерная служба или врачевание. Техне постепенно превращалось в нечто вполне достойное благодаря именно этим людям, наблюдавшим за природными явлениями не только с интеллектуальной, но и с практической точки зрения. Вопреки романтическому образу одинокого гения, Галилей не работал в полной изоляции. В то же время он понимал, что аристотелевский поиск причин сковывает изучение природного мира и что вместо причин исследователи должны высматривать в природе закономерности или законы — другими словами, соединить эпистеме и техне. Это звучит несколько заумно, но практические выводы из такого разворота внимания были самими приземленными: если ты хотел знать, почему нечто происходит именно так, как происходит, вместо того, чтобы читать об этом у Аристотеля, ты шел и убеждался собственными глазами.

Увлеченный поведением падающих камней, Галилей был не меньше озадачен качающимися люстрами Пизанского собора. которым, казалось, требовалось одно и то же время, чтобы описать дугу, — независимо от того, на какое расстояние их отводили от центра. Он также продолжал бросать камни и убедился, что Аристотель ошибался, считая, что время падения пропорционально весу тела. Галилей понял, что это имеет какое‑то отношение к растущей скорости падающих тел. поэтому он начал скатывать шары по наклонной плоскости и подсчитал, что те ускоряются одинаково, вне зависимости от размеров. Находки были любопытны сами по себе, но что они означали? Для профессоров–знатоков Аристотеля в университетах — ничего. Ибо может ли столь бессмысленное занятие, как бросание предметов с башни, сравниться с интеллектуальной доблестью распутывания глубочайших тайн, оставленных великими учителями, которое достигается годами кропотливого, смиренного труда за книгами? Но что это значило для самого Галилея? Он не скрывал, что поиск аристотелевских причин не входит в его намерения: «Настоящее не кажется мне временем, благоприятствующим началу разыскания причины ускорения природных движений, относительно которой разные философы придерживаются различных мнений… От удостоверения или разрешения этих измышлений, и других им подобных, мало толку».

Другими словами, получается, что Галилей не занимал себя высматриванием искомого — он попросту смотрел. На первый взгляд безрассудный и иррациональный, галилеевский подход нес в себе огромную свободу. Отныне испытатели могли свободно экспериментировать и бесконечно рассуждать о природном мире, не заботясь о поиске лежащих в его основе причин. Это было возрождение духа Гераклита или Парменида, который, к примеру, высказал идею, что пространство повсюду обладает одними и теми же геометрическими свойствами. Его идея не была доказуема, однако она позволила математикам предположить, что геометрические отношения, известные из собственного опьгга, в действительности являлись универсальными теоремами, применимыми ко всякому месту и во всякое время. Следовательно, любой безобидный и локальный, казалось бы, эксперимент, проведенный в Пизе или Флоренции, в Эфесе или Александрии, мог обладать вселенским значением.

Едва представимое, почти невероятное ныне умещалось в границы человеческого разумения. Возможно ли, что воробьиное яйцо падает на землю с той же скоростью, что и пушечное ядро? Возможно ли, что неподвижная по всей видимости Земля вращается в пространстве в дневном и годичном циклах? Возможно ли. что мы живем на одной из нескольких планет, окружающих Солнце? Вместо того, чтобы отмахнуться от подобных фантастических идей, Галилей словно отвечал: «Почему бы и нет?» Любая гипотеза, которая не шла вразрез с очевидностью природного мира, имела право на существование.

Тем не менее эта обретенная свобода была не вполне тем, чем казалась. В приведенных выше словах Галилея мы слышим досаду на тех, кто обнаруживал мелкие отклонения в его экспериментальных результатах. Тела, падавшие с Пизанской башни, достигали земли не точно, но почти в одно и то же время; маятники одинаковой длины не проходили путь туда и обратно за одинаковый срок, но разница была весьма мала. Утверждая, что он всего лишь наблюдает за миром, Галилей убедил себя (и постарался убедить остальных), что он изучает реальный физический мир падающих камней и раскачивающихся маятников, чтобы познать скрывавшуюся за ними истину. Его эксперименты никогда не демонстрировали абсолютного согласия с физическими законами — ему пришлось воспользоваться разумом, чтобы открыть законы, объясняющие поведение природы.

В сущности, Галилей воскрешал платоновский мир идеальных форм (см. главу 3), только теперь это был мир, в котором тела падают одновременно, а маятники раскачиваются в совершенной гармонии друг с другом, —другими словами, мир, все процессы которого наглядно согласуются с законами природы. Освободив исследователей от поиска причин, Галилей поставил перед ними задачу отыскания универсальных законов. Экспериментатору не требовалось верить в действительное существование идеального мира, однако приходилось непрерывно сбрасывать со счетов локальные отклонения вроде трения, сопротивления воздуха и тому подобных факторов, чтобы докопаться до истины—универсальных физических законов, которые должны быть сформулированы на языке математики.

Разногласия Галилея с профессорами–аристотеликами итальянских университетов привели к конфликту с католической церковью. У него были могущественные противники, вдобавок в эпоху параноидальной одержимости выискиванием всех и всяческих ересей учение Аристотеля по–прежнему оставалось интеллектуальным фундаментом католицизма. На суде в 1613 году Галилей согласился признаться в мелком посягательстве на доктринальные положения и был поражен, когда узнал, что приговорен за это к пожизненному заключению. Он сумел упросить, чтобы ему позволили поселиться в доме, примыкающем к францисканской женской обители, где была послушницей его верная дочь Мария Челесте. Здесь он и прожил до своей смерти в 1642 году.