Рондо - Александр Липарев

– Правильно ты сказал: науськивают. Раз нас науськивают, значит – есть смысл, значит – у кого-то получается нас натравливать-то. А получается, потому что мы всё-таки предсказуемы. В чём мы заинтересованы? Чего хочет каждый? А того же, что и любое животное – сытости, удовольствий, безопасности. Другими словами – лёгкой и сладкой жизни. Ну, у человека, может быть, набор удовольствий пошире – собаки и кошки марки не собирают… Всё! До смешного примитивно! А толковый дрессировщик, нажимая на нужные клавиши, может с подопытными такого добиться! Вот, если бы от каждого можно было ожидать… скажем, желания сотворить бескорыстный поступок на благо общества… Не из-под палки, а сознательно. Нет. Это называется «подвиг», а героями становятся не все. Или, если бы любой был способен на какое-нибудь доброе безумство. Или каждый мог бы отказаться от выгодного предложения. Просто так, из-за каприза. Но каждый. Вот тогда мы бы отличались от животных, и науськивать нас друг на друга было бы бессмысленно. Мы живём низменными инстинктами, и этим всё сказано. Мы жаждем денег, должностей, баб, тёплых сортиров. С этого всё начинается, а кончается тем, что мы становимся рабами других рабов.

– Ты всё понятно излагаешь. Складывается впечатление, что ты-то уж точно не раб, – иронически заметил Митя. – Ты паришь над нами несовершенными и обличаешь.

– Я такой же, как и все.

– Смерть – это конец, или церковники правы?

– Ого! Давай такие вопросы – на трезвую голову.

На следующий день Митя несколько раз вспоминал этот неуклюжий разговор с Андреем.

«Путались, не договорив одного, перепрыгивали на другое. Ни последовательности, ни логики. Простительно – выпили. Так и осталось непонятным, почему Андрей считает, что люди не меняются. Он чего-то там толковал, но нескладно. А то, что мы зависимы, он прав. Талдычили о свободе, а сами… Но удовольствие осталось – интересные вопросы пощупали. И выговорились. И лишь в одном месте гладь нашего трёпа царапнула ржавая булавка. Это насчёт того, что баранами мы были. Столько времени позволяли себя обманывать».

Вот и выяснилось, наконец, что ты жил дрессированным фраером. Это ещё хуже, чем быть рабом. Раб понимает, что его вычеркнули из списка людей.

«Ладно, рабы, наверно, тоже всякие были – кто понимал, кто не понимал».

Но ты-то? Как же тебя так дёшево прикупили? Как выдрессировали? С чего началось?

«Началось с детской веры в чужое слово. Сперва я верил, потому что ребёнок не может не верить тому, что говорят взрослые. Мои уши слышали одно, а глаза видели другое. Мне твердили о процветании, о счастливой жизни в моей стране, а действительность предъявляла безногих инвалидов-нищих, пьяных, валявшихся на тротуарах, мёрзлые очереди за погубленными огурцами».

А чего ты хотел? Инвалиды, огурцы, коммуналка – это всё нормально, если учесть, что только-только кончилась Великая война.

«Я на жизнь не жалуюсь. Но зачем врали? Меня, ребёнка заставили поверить, что я вижу не то и не так, что жизнь легка и изобильна. С такими противоречиями не всякий взрослый справится. Вот так и калечили наше сознание, заставляли верить не себе, а дяде. Нет им за это прощения!»

Не суди…

«По радио красивые голоса убеждали… Я стал верить красивому чужому голосу. И, не успев осознать себя личностью, я превратился в марионетку. В меня заложили программу. Портрет в букваре, первый урок Ольги Владимировны. Вера в слово учителя сильна. А повсюду – наверху, слева, справа, в витринах написано, нарисовано… Белый верх, чёрный низ. Это потом я осознал, что низ слишком чёрный. Сначала верил, потому что не понимал, потом привык, привык принимать на веру, привык не задумываться. Вот это самое страшное – привычка не задумываться. Газеты, радио, потом появился телик. И отовсюду – одно и то же, примитивно простое и предельно ясное. Но – враньё. Простое и ясное легко усваивается. А если порой меня что-то раздражало, вроде, как на ухо наползал колючий берет, я терпел и чужой воле не противился».

А ребёнком-то, вспомни, потихоньку старался избавить себя от неудобства, пока бабушка не видела.

«В детстве – да. А потом прогнулся. Вот так я превратился в послушного телка, который покорно готов идти под нож. Избитое, конечно, сравнение, но я видел, как резали телят. Давно. В сопливом возрасте. И они тоже не вякали. Видимо, и они слепо верили, что их ведут в светлое телячье будущее».

Да, несмотря на твой могучий дух противоречия, а проще говоря, – на твоё упрямство, тебя выдрессировали. И пускай не так, как тех, кто шёл в рядах демонстрантов затылком вперёд, но ты стал дрессированным фраером. Вспомни, как ты стоял после заводской смены перед плакатом с рабочими, колхозниками и очкариками-интеллигентами и примерял себя то к одному, то к другому классу. А то, что ты не представитель класса, а личность, тебе тогда и в голову не приходило.

«Так нас приучили. Многое, к чему нас приучили, оказалось ложью».

А ты, считая себя умным и проницательным, в эту ложь верил. Значит, тот блатной паренёк в тупике понимал больше тебя?

«Я вот чего не могу понять: позже-то я повзрослел, поумнел, а вся эта пропаганда так и осталась примитивной и пошлой. А я по-прежнему ничего не соображал. Почему?»

Разбирайся сам. Но, если бы ты протёр глаза и назвал бы ложь ложью, для тебя это могло бы плохо кончиться. То, что ты слышал у бабы Веры, ты не принимал. И не только потому, что тебя так прилежно выдрессировали.

«Часть твёрдой опоры у меня под ногами раскрошилась, и я с головой провалился на такую глубину, что потом еле откашлялся. А когда пришёл в себя, то увидел, что я один, как перст, в чужой семье и никому не нужен. Последнее резало больней всего».

Ты же, по сути, – петух. Самодовольный, хвастливый, красующийся петух. А тут – не нужен ни-ко-му. А если и нужен, то для того, чтобы тебя использовали.

«Я страшно боялся, что подо мной рассыпется и остальное. А баба Вера расшатывала это остальное: всё фикция, всё обман. Это я сейчас понимаю и могу объяснить, а тогда всё это подспудно…»

Ты стоял среди обломков, жадно слушал, со многим соглашался и крепко держался за вживлённый в тебя «единственно верный» принцип мироустройства.

«Я не мог от него оторваться. Мне нужно было, чтобы хоть что-то оставалось надёжным. А рядом суетились ненавязчивые няньки. Они следили, чтобы я правильно думал. Главное, – чтобы в общей струе. Замотали и меня и всю страну в смирительную рубашку своей идеологии».

Ты не возражал, тебя всё устраивало. Тут мышеловка и… Ты же сам объяснял своему любимцу коту: или голодная жизнь, помойка, блохи, но свобода, или сытое брюхо в тепле, но в полной зависимости от хозяев. Кот помоечной жизни не пробовал, поэтому живёт в тепле и чистоте.