По колено в крови. Откровения эсэсовца - Гюнтер Фляйшман

Сначала все это представлялось мне небылицами, плодом досужих домыслов. Первое, потому что не мог подыскать более-менее внятное логическое обоснование подобных акций. Я готов был поверить, что объектом их могли стать партизаны — тем более что собственными глазами видел, как в 1941 году в Итцыле вздернули на виселице у дороги отца Деметриуса и Рахиль.

Да, но стереть с лица земли целые деревни? Ради чего? Рассказчики приводили единственное объяснение — «ликвидация евреев». Мне приходилось воевать и во Франции, и в Бельгии, на Украине, в России, и я нигде ни с чем подобным не сталкивался, если не считать уже приведенного мною примера конца июня 1941 года в Итцыле. Нотам речь шла о партизанах. По всей вероятности, акции против партизан все же проводились, но я был твердо убежден, что в условиях войны они оправданны. Если гражданское лицо берет в руки оружие для борьбы с противником, с ним надлежит обходиться как с врагом.

Были и другие слухи, связанные с этими рассказами. О концентрационных лагерях. Да, мы знали об их существовании. Однако большинство из нас представления не имело о том, что в них происходило. Безо всяких колебаний утверждаю, что я лично понятия не имел об использовании их в качестве «фабрик смерти». Потому что безоговорочно верил в то, что мне говорили. А говорили мне следующее: концентрационные лагеря созданы с единственной целью: изолировать от общества политических противников и уголовных элементов. Я не сомневался, что концентрационные лагеря представляли собой рабочие лагеря, где заключенные принудительным трудом вносили вклад в развитие промышленности. Если быть предельно откровенным, я знал, что угодить в концлагерь можно было отнюдь не только за воровство или политическую деятельность определенного толка, но я никогда не слышал ни о газовых камерах, ни о крематориях, ни о массовом геноциде вплоть до того апрельского дня 1943 года в варшавском госпитале.

Обсуждение всех перечисленных вопросов, разумеется, не могло не вызывать любопытства, однако невзирая на то, что все мы умели держать язык за зубами, все же дело дошло до специального распоряжения прекратить беседы на упомянутые темы. В распоряжении указывалось, что все, о чем мы говорили, не соответствует действительности и что обсуждение подобных тем пагубно влияет на боевой дух солдата. Мне кажется, я был чудовищно наивен, причем сразу во многих отношениях. Я считал проявлением глупости, что, дескать, попал под власть этих слухов, поверив в них. И заявил себе, что, мол, если все есть правда, то мне бы непременно сообщили об этом в письмах из дому.

По иронии судьбы наш госпиталь располагался в двух шагах от варшавского гетто. В начале апреля мне было разрешено покидать госпиталь при условии, что я буду являться на дневную и вечернюю поверку. Пару раз я прошелся вдоль высоких стен гетто, однако вряд ли это могло прояснить мне, что именно происходило за ними. Я видел посты охраны, крепкие ворота, возле которых осуществлялся контрольно-пропускной режим, однако наличие их было вполне объяснимо с моей точки зрения — а может, там, за ними, промышленные предприятия особого режима? Потом я полакомился пирожными и чаем в варшавских кафе да приобрел кое-какие безделушки, чтобы послать их родителям.

Однажды ночью, это было уже в конце апреля, мы были разбужены стрельбой. Усевшись в постелях, мы с тревогой переглянулись. Стреляли рядом с госпиталем, и кое-кто тут же высказал предположение, что, мол, уж не русские ли прорвались в столицу генерал-губернаторства.

Подойдя к окнам, мы решили посмотреть, что же все-таки происходит. Кое-кто из наших предусмотрительно забрался под койки, другие стали подумывать о том, как достать оружие, — дескать, в городе идут уличные бои. Глупость, конечно. Но даже я, проведший два года на передовой, допустил воистину идиотскую оплошность — прилип к окну освещенного помещения! Глупее и придумать было трудно.

Стрельба не утихала почти всю ночь, однако наши врачи и медперсонал, как говорится, и в ус не дули. Иными словами, пытались убедить нас, что, дескать, нам ничего не угрожает. Но уже на следующее утро всех нас амбулаторных больных собрали в рекреации и отобрали у нас пропуска для выхода в город. И впервые наложили запрет на прослушивание радиопередач.

Перестрелки затянулись на целых два дня, в конце концов один медик из люфтваффе под большим секретом сообщил нам, что, оказывается, евреи варшавского гетто организовали восстание против охранявших их частей СС. Кроме этого, он проинформировал нас о том, что предстоит освободить помещение для поступавшей с Восточного фронта крупной партии раненых. Мне дали полчаса на сборы и, получив со склада обмундирование, я должен был явиться к поджидавшему нас автобусу. Пока я шел до него от дверей госпиталя, я успел окинуть взором обнесенное стенами гетто. Над ним поднимались клубы черного дыма, и из-за стен по-прежнему доносилась стрельба. По-видимому, я невольно замедлил шаг и случайно увидел то, что видеть не полагалось, потому что какой-то гауптштурмфюрер грубым окриком велел мне поторопиться к автобусу.

Автобус, направляясь на север, остановился на железнодорожном переезде в городке Венгрув. Показался медленно идущий состав. Конца ему не было видно, и мы приготовились к скуке долгого ожидания. Прошел паровоз, мельком взглянув на него, я углубился в чтение газеты.

— Черт! Ну и дела! — изумленно воскликнул кто-то из сидевших за моей спиной.

Я бы не обратил на это внимания, если бы не поднявшийся в нашем автобусе ропот. Все повскакивали с мест и бросились к окнам. Я тоже повернул голову, но ничего примечательного не увидел. Состав как состав, обыкновенный товарняк. Но тут кое-что привлекло мое внимание. Пальцы, торчавшие из забранных колючей проволокой окошек скотских вагонов. А за ними, в глубине, лица. Целый состав людей. Куда из везли? И зачем? Поезд миновал переезд, и какое-то время спустя мы остановились в небольшой деревне под названием Гусвек. Здесь располагалось переоборудованное под госпиталь для выздоравливавших дворянское имение. Там мы и разместились.

Время от времени в госпиталь прибывали военные, проглядывали наши карточки и всех, кто считался фронтопригодным, увозили. Я, который вдоволь нахлебался госпитальной жизни, чуть ли не на коленях умолял офицеров вытащить меня отсюда, однако, даже мельком проглядев записи в моей карточки, они и слушать меня не пожелали.

В первых числах мая меня отрядили нести караульную службу в деревне Гусвек, и я, впервые за несколько месяцев надев каску и взяв в руки оружие, почувствовал себя другим человеком. Личный состав караула был набран из служащих СС, вермахта и люфтваффе — все из нашего госпиталя для выздоравливавших. Нас на автобусе довозили до места, где русские военнопленные занимались укладкой каменных мостовых и строительными работами.

Русские, как мне показалось, даже были рады заняться вполне мирным делом. Никакой враждебности в отношении нас я не заметил. По-моему, их вполне устраивало, что они находились не на передовой. Пока они корячились с камнями, мы стояли поодаль с винтовками на плече. Руководили работами местные поляки, так что нам оставалось наслаждаться пребыванием на свежем воздухе.

Каждое утро мы, сойдя с автобуса, наблюдали, как пленных приводили сюда под охраной СС. Иногда их привозили на грузовиках, а иногда пригоняли пешком. Потом кто-нибудь из наших унтер-офицеров подписывал соответствующий документ, после чего пленные на 8 часов переходили под нашу ответственность. В наши обязанности входило следить за тем, чтобы они не били баклуши и не сбежали. Двое русских пытались шутить с нами. Один из них был помоложе, коренастый бывший пехотинец, звали его Вячеслав, второй был постарше, звали его Юрик, бывший сержант Красной армии.