The Телки. Повесть о ненастоящей любви - Сергей Минаев

Больше года у тебя все хорошо. Заботливый муж, уютный дом, карьерный рост, преданные подруги, которые советуются с тобой по любому поводу, считая тебя самой мудрой и замечательной. Ты отдыхаешь за границей не менее шести раз в год, часто меняешь любовников, еще чаще — машины. Ты научилась жить рационально, преданная семейному очагу. Ни одной из историй ты никогда не дашь перерасти в роман, потому что очень хорошо понимаешь, что твой муж — абсолютная редкость и невероятная удача. Это единственный человек, к кому ты испытываешь уважение, и кого ты никогда не предашь.

В принципе у тебя все хорошо. Да что там — просто отлично! Твоя жизнь похожа на хорошо снятое кино с огромным бюджетом. Фильм продолжается, и, кажется, будет длиться бесконечно, пока в один прекрасный момент твоя близкая подруга не рассказывает тебе о сумасшедшем романе с молодым американцем русского происхождения. С мужчиной, каких, как ей кажется, уже не бывает в природе. Трогательным, нежным, доверчивым, сводящим с ума.

Я слушаю ее рассказы о совместном отдыхе, будущей женитьбе, детях. О том, как его глаза блестят от подобных разговоров. Я криво усмехаюсь бросив:

— Когда-то я знала подобного мужчину.

Мой сарказм улетучивается в тот момент, когда она гордо демонстрирует его фотографию в журнале, рассказывая, что «журналистика — его хобби, хотя с таким талантливым пером он мог бы сделать ее второй профессией». Решение возникает само собой. Нет ни отчаяния, ни ревности, ни потери сознания. Единственное, что могло бы меня выдать — это побелевшие костяшки сжатых в кулаки пальцев.

— Лена, скажи, пожалуйста, он часто называет тебя зайкой? — спрашиваю я ее напоследок. В принципе, она могла бы даже не отвечать.

Перед вами, господа, человек вполне разумный.

Вы его слышат, не так ли?

Он умеет отвечать на вопросы. Он знает цену словам.

И уж никак нельзя сказать, что он действовал, не отдавая отчета в своих поступках.

Альбер Камю. Посторонний.

Кажется, он открывает глаза… когда-то я любила проснуться раньше него и лежать рядом в ожидании, когда он откроет глаза. В такие моменты он походил на ребенка. Как же я его любила тогда! Точно, он просыпается…

Уйти? Встать, тихо выскользнуть отсюда — и все. Забыть эту историю. Забыть о нем, словно его не было. Словно я придумала все это — и его заодно. Так просто… встать и незаметно уйти в другую жизнь. В свою жизнь.

Господи, как долго я ждала этой минуты! Сколько раз представляла себе наш диалог — что я скажу, что он ответит, представляла, как уничтожу этого человека одной-единственной фразой. И теперь, когда все закончилось, у меня не осталось ничего.

Ни одной эмоции. Ни ненависти, ни желания отомстить. Только пустота. Такая же, как тем утром…

Я чувствую, как солнце прорывается сквозь неплотно задернутые шторы, скользит по моим векам и наконец выдергивает меня изо сна. Я открываю глаза и вижу какую-то телку, которая сидит у моей постели. Медсестра? С каких это пор медсестры вот так дежурят у постели больных? Может, у меня ухудшение? Гангрена и все такое… От мыслей о гангрене я мгновенно потею. Стоп-стоп-стоп, медсестры не носят деловые костюмы бежевого цвета. Ну, во всяком случае, не носили до того момента, когда я сел в этот чертов поезд.

Я начинаю разглядывать ее из-под полуприкрытых век. Интересно, давно она здесь? Заметила, что я проснулся? Девушка сидит нога на ногу, обхватив руками колени. Ухоженные руки, тонкие пальцы. Высокая шея, достаточно красивая. Большие солнцезащитные очки в пол-лица. Никаких украшений. Бондиада какая-то! Ей бы еще платок на голову — и вылитая Никита. Рыжая. Среди моих знакомых девушек нет ни одной рыжей. Кстати, надо бы восполнить это упущение… не в этой жизни… Интересно, сколько ей лет? Никогда не умел определять женский возраст. Она достает сигарету, зажигалку и прикуривает от самого тонкого стебелька пламени. От того, который похож на нитку, выдернутую из ярко-желтого языка огня. От спички так не прикуришь. У спички огонь ровный, а у огня зажигалки всегда есть пара таких ниточек. Когда прикуриваешь так сигарету, приходится держать ее над огнем дольше обычного, зато раскуривается она очень ровно. Черт, о чем я думаю? Кто же из моих знакомых любит заниматься такой херней?

— С добрым утром! — говорит она, прикуривая.

Голос… Какой у нее знакомый голос! Неужели какая-то из моих бывших подруг решила меня проведать? Случайно. Или все-таки я кому-то по-настоящему небезразличен?

— С добрым утром. О, черт! — Я пытаюсь сесть, но резкая боль в ноге заставляет меня брякнуться обратно на подушку. — Sorry. А что, в медицинских учреждениях теперь разрешили курить? Я бы тоже не отказался от сигареты.

— Продолжаешь играть в американца, Андрюша? — Девушка снимает очки.

…Господи, лучше бы я не просыпался! Нет, не может быть, это не она, просто очень похожа, только и всего… Ольга уехала из страны, мне же говорили. Откуда она знает про американца? Нет, ее здесь просто не может быть. Даже случайно. Я делаю последнюю попытку доказать себе, что это не Оля, но паранойя охватывает каждую клеточку моего тела.

— Мы знакомы? Я что-то не припоминаю. Заранее извиняюсь, просто я не в лучшей форме. Голова болит. Не каждый день попадаешь во взорванный поезд, понимаете? — Я пытаюсь улыбнуться, но даже без зеркала могу сказать, что это не улыбка, а гримаса. — Так мы знакомы…

— Зайка. Ты забыл добавить — зайка, Андрей! — Она глубоко затягивается и отворачивается к окну. — Мы знакомы. Во всяком случае, когда-то были…

— Оля! — У меня пересыхает во рту. — Как ты здесь оказалась? Кто тебе сказал? То есть…

— То есть мне никто не мог сказать, что ты в Питере, в больнице, с переломом ноги и легким cотрясением мозга. Об этом никто не знает. Кроме меня, конечно. — Она улыбается и снова отворачивается к окну, кажется, у нее в глазах блеснули слезы. Или мне показалось?

— Никто не знает, что я в больнице, — вслух размышляю я. — Да, невеселые времена. Кто бы мог подумать, что эти гребаные террористы доберутся и до поездов! Правда, Оль?

Она молча кивает.

— И главное, как-то быстро все получилось, — продолжаю я. — Бах — и сразу вагон стал крениться вправо, стенка стала полом, а потолок — стенкой, а потом… потом помню как сквозь сон…

Она снова кивает.

— Что-то говорили пассажиры, которых не задело… «Скорая помощь», врачи… Кто-то говорил про потерю крови. Я сказал медсестре… а дальше как в тумане, — вспомнив, что рассказал медсестре про СПИД, я снова покрываюсь холодным потом.

— Ты сказал медсестре? — Она поворачивается ко мне. — У тебя хватило смелости сказать про СПИД? Не узнаю тебя. Неужели тебя сподвигли на это мысли о каких-нибудь лузерах, которых заразят иглой, выдернутой из твоей вены? Да брось! Тем более что теперь не начало 90-х, и вероятность того, что твоей иглой уколют кого-то еще, ничтожна. Так зачем же ты признался, милый мальчик? — Она тушит сигарету о ножку стола и прикуривает новую.