Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице - Михаил Кожемякин

Сам великий государь всея Руси Михаил Феодорович воззрел на них, прислал им в письме приветное слово! Обещает государь: скоро, уже скоро идти им обратно на Москву – к малиновым звонам и румяным зорькам над Яузой, к женам да детишкам (у кого имеются), к стосковавшимся любушкам-голубушкам (коли не забыли!), к четям да имениям (кто нажил). Шлет им царь-батюшка, щедро дарящий, почитающиеся за верную службу в Коломне деньги с города. Вон, Ванька Воейков да Прошка Полухвостов за ними поручителями поехали… Федор сам удивлялся, как ловко соврать у него получилось! Или, может, верили ему они безоговорочно, вот и обманулись… Стыдно! А обратной дороги уже нет…

Снаружи тоже долетали разухабистые крики и песни бражников: внешняя стража стрелецкая гуляла! Дождавшись, когда совсем стемнело и начальные люди завалились по избам на теплые перины, Федор выставил стрельцам-молодцам бочку вина, да меда два ведра, да бычью ногу с лопаткой… Гуляй, стрельчишня! Нечего стрельцам с дворянами на собачьей службе государевой делить, кроме ран и дыр на кафтанах, незачем им ссориться. Не поминай лихом, рать пешая, рать конную! Ныне стрельцы братались с дворянским караулом у входа, словно и не было всех этих месяцев упорного противостояния за обладание башней и узницей, и клялись друг другу в вечной дружбе.

Так бы все и оставить навсегда! Пусть вечно звучат песни да кружатся вприсядку плясуны, раскатывается под сводами смех и стучат чарки. Пусть воинский рай – а он, наверное, именно такой – укроет от зла и мести царя и бояр эти простые верные души…

– Чего-то ты невесел, Федяша? – пьяным голосом спросил Федора Васька Валуев, в кулачище у которого здоровенная кружка на десятину ведра казалась маленькой чарочкой. – Али грусть-тоска молодца заела? Так ты ей в зубы кулачищем, а себе – винищем!

Федор заставил себя весело рассмеяться и поманил старого друга пальцем:

– Послушай, Вася! Коли ты мне друг, учини великую услугу…

– Тебе – хоть две, хоть дюжину, хоть сотню услуг, друг ты мой любезный!!!

– Только одну, Вася! – заговорщически зашептал Федор. – Я нынче к Марине наверх пойду… Ну, ты понимаешь. Уйдем мы на Москву, а я так и не… Словом, пойду! Так ты сделай милость, присмотри, чтоб за мной никто не ходил, в подглядки не играл и вообще – до света нас не тревожил!

– Экий ты, дружище, ходок по бабьему делу! – с хохотом воскликнул Валуев и тотчас по-разбойничьи свистнул в два пальца: – Эхей, сотня! Слуша-а-а-ай! Сотник наш к Маринке женихаться идет, так чтоб никому за ним – ни-ни! Ни ногой, ни ухом, ни рылом! А кто не внял – расшибу!!!

Дружный взрыв хохота и сальных острот был ему ответом:

– Давай, сотник!

– Горько!!!

– Покажь ей, что Заруцкий да Гришка-расстрижка против тебя – цуценята!

Федор укоризненно шлепнул Валуева по широкому загривку:

– Тихо вы, черти! Ну, я пошел…

Его проводили молодецким посвистом, улюлюканьем и топотом. Кто-то даже заржал жеребцом, а другой шутник принялся потешно ухать да пищать по-бабьи.

Федор поднялся к себе в келейку, надел кафтан и шапку, перепоясался, нацепил пороховницу и лядунку с зарядами. За пазуху положил мошну с остатками сотенной казны – вот и он, сотник Рожнов, подобно многим начальным людям московским, стал вором! Но, ежели что пойдет не так и Егорка не успеет к назначенному месту, придется самому покупать лошадей в ближнем селе… Не приведи господи, тогда и надежды у них с Маринкой почти не останется, разве только – умереть на воле и вместе! А уж живой он ее нипочем не выдаст!

Федор быстро проверил пистоли и сунул их за пояс, только не спереди, а сзади, чтобы не мешали спускаться по стене, саблю – потеснее к бедру, за сапог – гишпанский тонкий клинок. Длинное кожаное вервие с удобными узлами, которое было не раз испытано, когда приходилось отправлять на Москву гонцов тайно, в обход стрелецкой воротной стражи, сотник перекинул через плечо. Мужское платье и сапоги, самого малого размера, которые только удалось достать, он тайно занес Марине еще с вечера и тогда же успел шепнуть ей: «Будь готова, как стемнеет!» – и крепко, обнадеживающе стиснул холодную узкую ручку… Его бы самого кто обнадежил!

«Заступнице наша, Человеколюбице, Пресвятая Богородице, на тебя единую уповаю!»… Федор наскоро перекрестился и вышел. Ни лампады, ни свечи брать не стал – все узкие лестничные пролеты в башне он успел выучить за эти месяцы наизусть и двигался по ним в темноте, как кошка.

Но на лестнице было светло от зажженного кем-то масляного фонаря. Среди доносившегося из караулки пьяного гомона вдруг почудилось какое-то недоброе движение. Федор настороженно обернулся и лицом к лицу столкнулся с Ванькой Воейковым, нагонявшим его снизу.

– Ты почему здесь?!

Желтые волчьи зубы полусотника оскалились в почти заискивающей улыбке:

– Не взыщи, Федя, воротиться пришлось.

– Где Полухвостов и Силка?

Воейков спрятал глаза и промямлил растерянно:

– На Москву они поехали, сотник. – И вдруг крикнул совсем нежданное: – Я по тебе, Феденька, и сорокоуст отслужу, и поминанье…

В руке Ваньки внезапно что-то блекло сверкнуло, и Федор за краткий миг успел узнать небольшой ножик с поварни, который обычно приносили Марине с обедом, чтоб она помогала себе за столом… А потом острая боль вдруг полоснула левый бок и вгрызлась в ребра. Не отдавая себе отчета, что делает, одним чутьем приученного к схваткам тела, Федор отшатнулся в сторону от удара, перехватил руку Воейкова и обрушился на него сверху. Они кубарем покатились по лестнице вниз, сплетясь в яростный живой комок… Когда Ванька оказался снизу, Федор всей силой притиснул его к ступенькам и потянулся к голенищу за стилетом. И тут услышал, как жалко звякнул о ступени выпавший из руки его врага нож, а тело под ним вдруг стало податливым и безжизненным, словно мешок с костями. Неестественно отвернув голову, Ванька Воейков безумно таращил глаза и сипел, силясь сказать что-то… Изо рта у него потекла вязкая пузырчатая пена, и Федор понял: шею он сломал, когда падал с лестницы, кончается. Дождался, пока Ванька дышать перестал, и, прижимая рану в боку десницей, левой рукой закрыл ему глаза. Не попустил Господь Федору Рожнову умертвить друга собственной рукой, сам суд свершил! Эх, Ванька, Ванька, как же ты мог?!

Кровь по ребрам бежала обильно, и, чтоб не истечь ею, Федор разорвал ворот кафтана, сунул туда шапку и прижал к ране. Дышать с левой стороны было больно – должно, легкое задел, аспид! Но во рту не солонилось, значит, не все так худо, с самого краю задел. Однако надо торопиться: рана тем и плоха, что сгоряча знать себя не больно дает, а потом как пригнет…

Федор вскочил и быстро взбежал по лестнице. Проклиная скользившие в крови пальцы, достал ключи и провернул их в замке, вбежал к Марине. Она порывисто вскочила ему навстречу, одетая уже по-мужски, напоминавшая в своем новом наряде хорошенького мальчика-пахолика. Ее глаза расширились от ужаса:

– Коханый!!! Ты ранен?! О, Матка Бозка…