Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— Разумно было бы подальше проехать, к тому месту, где ты уговорил Тимофея в лес свернуть, — предложил он. — Может, там узнаешь окрестности! Ведь харя недалеко от дороги была, так?

— Недалеко, — согласился Данилка. — И тропа к ней вела широкая.

— Значит, вы широкой тропой к харе подъехали, потом на поляну заглянули, а потом с телом другой тропой на дорогу выбрались?

— Так все и было.

— И та, вторая тропа, тоже, видать, не узкая была? Не такая, по какой только грибники или ягодницы пробираются?

Дотошен был Семейка до такой степени, что Данилке захотелось обласкать его словесно. И так скверно, тропа словно в прятки играет, а тут еще изволь на вопросы отвечать!

И особенно надулся парень, когда не он, по той тропе ездивший, а именно Семейка ее отыскал.

— Эта, что ли?

Для человека, по меньшей мере три года из города носу не казавшего, все тропы — на одно лицо.

— Может, и эта! Что там за черт?

Кто-то трещал в кустах, прокладывая дорогу.

— Да лось это! — успокоил Семейка.

— Кто?

— Слон сохатый! Ты что, лося никогда не видывал? Здоровая зверина по лесам слоны слоняет, погоди, сейчас познакомишься… Голована-то осади! Сохатый-то здоровенные рога носит, как бы чего не вышло…

Но не лось выбрался на дорогу, а каряя кобыла, из тех неказистых ездовых лошадок, кого только в санки или в телегу закладывать, а не под седло. Тем не менее она была оседлана, вот только всадника своего где-то потеряла.

Семейкин бахмат, Ворон, прозванный так за масть, хотя и Голован был не светлее, приветствовал кобылку ржаньем. Она, однако, от приятного знакомства отказалась, а зарысила в сторону Москвы. Веревочные стремена, свисая из-под драного войлока, болтались довольно низко…

— Это что еще за аргамак? — удивился Данилка, Семейка же молча поправил за поясом кистень-навязень.

— Езжай вперед да вверх гляди внимательно!

— А кобыла?

— Тебе харя нужна, а не кобыла.

Харя обнаружилась довольно скоро. Торчала себе промеж ветвей и глядела тупо деревянными глазами.

— Ну-ка, взгляну, привязана или приколочена, — решил Семейка и прямо с седла перелез на дерево.

Оттуда он заодно оглядел, насколько мог, окрестности. Бесхозная кобылка и ему не понравилась…

— Данила! — вдруг воскликнул он. — А ведь эта харя — твоя бабушка!

— Какая еще бабушка?!

— Она совсем уж трухлявая! Давно тут торчит, лет двадцать, поди!

— А привязана?

— Нет, братец ты мой, приколочена…

— Так это что же получается? — спросил Данилка. — Получается, что у нас — две медвежьи хари?..

— Погоди, еще и третья найдется, — вглядываясь сверху в просвет между деревьями, тот самый, которым Данилка выехал на поляну с мертвым телом, прошептал Семейка. — Молчи, Христа ради…

— Да что там?..

— Нишкни… Вроде бы сам медведь…

Медведь — это было уж вовсе некстати. Хотя и лето, хотя медведь и не голоден, а шастает в поисках своих медвежьих лакомств, однако может попортить коней, а кони казенные.

— Один?

— Вроде…

Это было важно — одинокий мохнатый гуляка может уйти подобру-поздорову, а вот медведица с медвежатами — баба опасная, мало ли что ей померещится — и полезет воевать!

Семейка взобрался малость повыше.

— Данила, убираться надо. Там здоровый черт…

— И чего он там позабыл? — прошептал Данилка.

— Кто его разберет? Малинник, поди, ищет… Данила!

— Что?

Семейкины глаза от изумления и восторга округлились совсем не татарским образом.

— Он!.. Он — перекрестился!

— Медведь?!

Семейка, ухватившись за ветку, повис прямо над седлом и оказался на коне в одно мгновение.

— Какой тебе медведь? Монах!

Подхлестнув коня нагайкой, что неразлучно висела у него, как и у всякого конного человека, на мизинце, Семейка поскакал на просвет между деревьями. Данилка, еще раз поразившись быстроте его решений, послал своего Голована следом. На поляну они вылетели чуть ли не разом.

Но тот, кто издали был принят за вставшего на дыбы медведя, уже со всех ног удирал, норовя скрыться в малиннике.

— Обходи, обходи! — Семейка показал нагайкой, с какой стороны заезжать Данилке. Тот, ни секунды не беспокоясь, что безоружен, стал отсекать огромного дядю в черной рясе от малинника.

Дядя обернулся и выкинул вперед обе руки, переплетя пальцы диковинным образом. Еще он выкрикнул что-то вроде «абар-рар-ра!», да с такой яростью, с таким рыком, что Голован — и тот вскинулся, замолотил по воздуху передними копытами. Данилка, уже знакомый с такими затеями, грудью рухнул бахмату на крутую шею и сразу, пока тот не начал козлить, выпрямился. Однако это вышло у него не так ловко, как выходило у Тимофея, испуганный Голован ударил задними ногами, и Данилка, перелетев через его дурную голову, свалился в траву. Летя, он успел скорчиться и ткнулся в мягкую землю плечом, перекатился набок и отделался всего лишь испугом.

Но сразу он об этом знать не мог. Оказавшись на земле в неподвижности, он осторожно вытянул ноги, руки, уперся локтем и приподнялся. Все было цело, нигде не хрустнуло, не крякнуло.

— Ну, жив? — раздалось сверху.

Семейка озабоченно глядел на него с высоты конского седла.

— Жив, слава Богу, — буркнул Данилка, стыдясь своего позора. — Где эта песья лодыга?! Шкуру с него спущу!

— Знай сметку, помирай скорчась — это про нас, про конюхов, сказано. Коли успеешь в воздухе скорчиться, то, считай, уцелел, и хватит к своим косточкам прислушиваться — не треснули. Вставай скорее, а на бахмата не лайся, — велел Семейка. — Конь не виноват. Я эти ухватки видывал…

— Какие ухватки?

— Тот мужик на поляне — никакой не монах, а ведун, — объяснил Семейка. — Я же видел, как он тебе коня в свечку поставил. Они — умельцы! Одни говорят — они сильное слово знают, а я полагаю — тут либо медвежье, либо волчье сало виновато. В деревнях иногда так балуются — смажут кому ворота медвежьим сальцем, и кони на двор идти не хотят, дрожат и бьются. И никаких там сильных слов не надобно!

— Слово он тоже крикнул… — И тут Данилка вспомнил! — Семеюшка, я ж этого монаха знаю! Я его на том дворе приметил, куда мы к кладознатцу приходили!

— Не путаешь?

Данилка вскочил и цапнул под уздцы Голована левой рукой, а правой перекрестился.

— Он самый!

— Ну так, выходит, мы убийцу упустили.

— Убийцу?..