Все способные держать оружие - Андрей Лазарчук

Дяденька, не тронь! — голос был совершенно мальчишеский. Не трону, не трону…

Вылез совершеннейший пацанчик, мне до подмышки, чумазый и зареванный. Что теперь делать, что теперь делать?! Иди поспи, сказал я. Продолжая всхлипывать, он прошел через разбитую витрину в темное помещение — кажется, это был магазин одежды — и затих там.

В боевом отделении воняло жженым порохом, в боекомплекте не хватало двенадцати фугасных снарядов. Это действительно стреляли они. Молодцы, парни, горжусь…

Ну, так что дальше?

А дальше вот что…

Вот что… вот что… вот что… Эхо.

Я запер изнутри люки, выволок из кормовой ниши тяжелый брезент, бросил его на дно. Взломал ящик с НЗ. Консервы меня не интересовали. Засургученная фляга лежала на самом дне. Отвернул, кроша сургуч, пробку, сделал три добрых глотка.

Перехватило дыхание. Это был не шнапс, а чистый спирт. Содрал крышку с баночки какого-то сока, не чувствуя вкуса, выпил. Лег на брезент — на спину, раскинув руки и ноги. Болело все жутко. Приказал себе: пятнадцать минут. Над лицом, у верхнего люка, горела лампочка: толстый, голубоватого стекла, баллон, окруженный мелкой сеточкой. Снаряд попадает в танк, лампочка лопается, но все стекло остается в сетке. Страшно важно, особенно, если снаряд бронебойный. Лампочка медленно меркла. Вот остался только багровый волосок. Наконец, исчез и он.

Это было будто в моем еженощном длящемся сне: я переходил от трупа к трупу, кого-то ища… узнавая и не узнавая убитых… Но, наверное, именно повторность (повторность! а потысячность — не желаете ли? подесятитысячность?) позволила мне не выпасть из собственной сути: я быстро и деловито осмотрел всех, кто здесь был, и составил предварительное, для внутреннего употребления, впечатление.

Итак, нам повезло: взрывом достаточно мощной (скорее всего, объемной) бомбы выбиты были не только и не столько окна в конференц-зале, где мы имели счастье находиться, сколько задняя дверь дома. Взрывная волна прошлась по помещениям прихотливо: растерев в рагу и щебенку все и всех в полуподвальчике, где был центр связи и информации, она пощадила пост охраны напротив. И охранники — один местный и двое наших, телохранители «принца», — хоть и оглушенные, сумели встретить ворвавшихся в дом псов…

Бой здесь был неравный, скоротечный, страшный. Псы валялись вокруг, изломанные, с проломленными черепами, вырванными челюстями… некоторые расползлись по углам, волоча омертвевшие туловища… На охранников смотреть было просто нельзя.

На первом этаже в живых не осталось никого.

На втором остались — шестеро. Четверо в нашем зале: Мишка, вынесенный вместе с дверью в холл, охранник Тим, посеченный стеклом, но живой, и я с Маратом: нашу порцию осколков и волны, видимо, приняли на себя два опера-силовика, тащившие Марата на руках… А в комнатке рядом, где сидели две девушки, даже не вылетели стекла.

Между тем в мозгу у меня тикали часики: три минуты… три пятнадцать… три тридцать… и нужно успеть до приезда полиции…

Успеть что?

Мишка стоял, придерживаясь за стену. Он был контужен скорее эмоционально, чем физически. Потом, что-то вспомнив, бросился по коридорчику, рванул дверь… Одна из девушек, помладше, неуверенно шагнула за ним.

— Стойте здесь, — велел я и побежал следом. Но Мишка уже выходил обратно, укладывая в рыжую дорожную сумку компактный раухер. За поясом у него торчал вальтер.

— Все в порядке, генерал, — сказал он.

— Это хорошо, — сказал я. — Значит, так: уходим. И очень быстро. Марат, ты остаешься здесь. Встретишь полицию. В качестве «принца». Морочь им головы хотя бы до утра. Понял?

— Да, Пан. А потом?

— Потом отпустишь. Я за это время уведу настоящего.

— Генерал, — сказал Мишка. — И ее. — Он показал на ту, помладше, девушку.

— Нет, — сказал я.

— Она свидетель. Главный свидетель. За ней охота. В общем, один я не пойду.

Ни хрена она не была никакой свидетельницей. О свидетелях не говорят с таким выражением лица. И вообще с таким выражением.

— Хорошо, — сказал я и обернулся к остальным: — Помните: во время налета нас здесь не было. Все остальное было, а нас — нет.

… — С собакой, — повторил отец задумчиво; я пересказывал ему то, что сумел запомнить из Петькиного повествования. — Опять собаки… везде собаки… дети и собаки… Ах, жаль парня. Вот это был бы настоящий свидетель…

— А зачем тебе вообще какие-то свидетели? — спросил я. Он тихо высвистал простенькую музыкальную фразу. Из тех, которые постоянно на слуху. При этом он смотрел куда-то мимо меня. Так пристально, что я обернулся и тоже посмотрел туда. Ничего особенного. Просто стена. Панель из ненастоящего дерева.

— Марат не в счет, — сказал он наконец. — Раз он побывал у них в руках, значит — память перестроена. Остальные, о ком мы знаем, — мертвы. Так?

Я вдруг увидел то, чего не видел раньше — хотя бы потому, что увидеть раньше это было абсолютно невозможно. У отца дрожали руки, и он все время сплетал и расплетал пальцы. Он нервничал запредельно.

— Мумине, — вспомнил я. — Она в психушке.

— В которой? — тут же вскинулся отец, не задавая промежуточных вопросов: какая такая Мумине и почему я ее вспомнил. — Впрочем, выясним… Фамилия как?

Фамилию я забыл.

— М-м… Звонить можно?

Он зачем-то посмотрел на часы.

— На карманный телефон?

— Да.

— Какие первые цифры?

Я сказал. Он что-то прикинул в уме.

— Валяй. Но старайся — самыми общими словами. Я набрал номер Саффет-бея. Он отозвался со второго сигнала.

— Алло?

— Это Михаил, — сказал я.

— Рад слышать, эфенди.

— Девушка еще у вас?

— Миша-эфенди, это бестактный вопрос… Да.

— Я хочу спросить у нее фамилию ее сумасшедшей подружки.

— Что? — это был уже Тинин голос. — Миша, это ты?

— Это вполне я. Я забыл фамилию твоей чокнутой подружки. Хочу ей написать. Она секунду соображала.

— А адрес ты помнишь?

— Двести семнадцать три нуля, поселок Мум… — …улица Исмет-заде, тринадцать, Мария Грушевская.

— Грушевская! — «вспомнил» я. — Спасибо тебе!

— Успеха, — хмыкнула Тина. — Только помяни мое слово — она тебя разочарует.

— Меня невозможно разочаровать, — я чмокнул трубку, погасил улыбку и сложил телефон.