Три повести - Виктор Семенович Близнец

горе, и не подозревала, что стоит пройти всего несколько шагов, завернуть за Исторический музей — и ты лицом к лицу встретишься с древним Киевом, с седой стариной.

— А тут, где мы с тобой сейчас стоим, — снова заговорил отец, показывая рукой через леса, — когда-то был верхний город, основал его князь Владимир. Как видишь, от него ничего не осталось. Сгорел. А там, в овраге, селище стоит так, словно оно законсервировано, и по тем самым улочкам, по которым сейчас бегают пионеры, ходили в свое время — кто бы ты думала? — оруженосцы и книгописцы Ярослава Мудрого. Как ты считаешь, почему так сохранилась Гончаривка?

— Потому что она хорошо спрятана, — сказала Женя.

— Правильно, дочка. Сама природа спрятала ее. Этот овраг, что перед нами (кстати, он называется Гончарным), со всех сторон обступают горы. Вот эта ближняя гора с рыжими склонами — Замковая; сбоку от нее — гора Дитинец, дальше Щекавица, а там за нею, видишь, вершина торчит — это Хоревица. Горы кольцом окружили овраг, а овраг глубоченный, с крутыми обрывистыми склонами, с глиняными осыпями. Вот тут, в созданном природой гнезде, в котловине, и поселились когда-то ремесленники. Ведь для ремесла что главное? Тишина и покой. Жили тут кожевники, чеканщики, шорники, кузнецы — и не простые кузнецы, а мастера «весьма чудные по злату, серебру и меди», как писалось про них в летописи. Представь себе, дочка, как бурлила тогда Гончаривка. Гремели наковальни, пылали печи, в которых выжигали посуду, пахло кожей и дубовой корой, погромыхивали на возах бочки. Во все страны мира — в Грецию, в Византию, в Литву — расходились мечи, глиняные кувшины, золотые украшения киевских мастеров. Как-нибудь, Женя, — проговорил Цыбулько, — мы с тобой побродим по оврагу. Обязательно. Там до сих пор сохранились старинные названия улиц, ремесленные: Кожевенная, Гончарная… Верно, как селились ремесленники целыми цехами, так и называли свои улицы и переулки. Интересно? — Отец помолчал и добавил: — Да, была бы у меня камера, обязательно снял бы фильм, ведь здесь каждый холмик в кадр просится…

А Женя подумала: как славно, что она пришла к отцу. Сама вылепила виноградинку — это раз. А во-вторых — такое услышала и увидела… Женя не призналась ни отцу, ни себе самой, но стало ей стыдно и обидно за себя: столько раз бывала тут, возле музея, и ничегошеньки не знала про Гончаривку. Наверно, надо не просто смотреть, но и видеть. Видеть так, как отец. Вот тут, перед музеем, выступают из земли остатки старой стены. Для Жени это обыкновенная стена, кирпич да замазка, и больше ничего. А для отца — история. Он осмотрел старую кладку, поцокал языком и потом полдня рассказывал ей о древнем городище, о первых строителях, о Византии, о секретах старых мастеров, о пожарах, разрушениях и восстановлении.

Надо же — столько увидеть в обыкновенном кирпиче!

Когда Женя вырастет, то либо она будет изучать, что было на земле в старину (Петро Максимович, директор школы, всегда ставит ей пятерки и приговаривает: «Тебе, Цыбулько, прямая дорога в историки!»), либо пойдет вместе с отцом строить Киев. А еще лучше, если все сразу — и строить Киев, и копаться в земле, и изучать, что было когда-то на том месте, где ты сейчас роешь котлован под новое здание.

— Папа, я буду как ты, — покраснев, сказала Женя, — работать и знать… все про Киев… и вообще… про все-все на свете.

— Конечно, Женя, так оно и будет. — Василь Кондратович стоял, взволнованный не меньше дочери, даже голос у него стал приглушенным от волнения и прилива нежности. — Так и будет, Женя. Я верю в тебя — ты у меня человек разумный.

Он ласково потрепал ее мягкие шелковистые волосы и уже совсем другим, деловым тоном сказал:

— А теперь — домой. За уроки.

Долго, торжественно звенел звонок, провозглашая большую перемену. 5-й «А» наполовину опустел. Ученики поразбегались кто куда: одни в столовую, другие — на черный ход за колонну, где можно спокойно поиграть в почтовые марки. Костя Панченко уже свистел с улицы, призывая Бена. А Бен сидел за партой скучный и печальный. Вяло, без всякого аппетита дожевывал дедов бутерброд и думал о том, что в джунглях Амазонки бродят тигры и леопарды, а мама где-то далеко, а он, забытый и брошенный Бен, всю жизнь один да один, двор опостылел ему, да еще гоняется за ним этот глухой Хурдило с кочергой и называет босяком и хулиганом. «Убегу!» — было написано на унылой физиономии Бена.

Женя вздохнула — она прочла в глазах своего друга-соперника это решительное «Убегу!». Хорошее дело, подумала Женя. Что же будет без Бена во дворе? Все затихнет, заглохнет, трава вырастет по пояс, и только пенсионеры будут тоскливо дремать на своих лавочках. Женя тихонечко, крадучись подалась вслед за Беном, дикими тропами устремилась в джунгли, но вдруг замерла. «Вот те на! Понесло же меня неведомо куда! А английский повторить забыла…» Раскрыла учебник и досадливо поморщилась: ну вот! Теперь с другой стороны напасть. Хихиканье, громкий шепот на задних партах… Женя обернулась… однако не рассердилась, а тоже заулыбалась. Какой уж тут английский, если Виола Зайченко начинает свой спектакль!

Виола собрала девочек, рассадила вокруг себя. Сама взобралась на парту и, держа в зубах несколько шпилек, распушила свою косу и начесала на темени высокую смоляную гривку. Выполнив эту операцию, сказала:

— Я выйду замуж только за человека умственного труда — художника или киномеханика.

— А я за офицера! — вылезла пухленькая, румяная, как пампушка, Светлана Кущ и вся залилась краской.

— Ты ужасно темная, — Зайченко свысока глянула на Светлану и снова повернулась к девочкам, чтобы все ее видели. — Мода на офицеров давно прошла. Теперь, чтоб ты знала, мода на шелковых мужей, на прирученных… Нет, я, пожалуй, выйду замуж за простого человека — чтоб дома сидел да обеды варил. И буду жить, как наша соседка Фая. Придет наша Фая из института (она там в какой-то лаборатории работает), сумочку бросит в угол, упадет в кресло и говорит: «Ах, как я устала, ужас!» — Виола томно откинулась назад, закрыла глаза и помахала перед собой воображаемым веером — ладонью. Потом гневно поднялась и театрально оттопырила палец. «— Кузик (так она своего мужа называет), Кузик, что это наш Боря плачет? Ага, ребенок мокрый. Что ж ты стоишь, не знаешь, что нужно делать, — поменяй пеленки. А-а, он еще и того… Так искупай его. И спой, спой ребенку песенку, не бойся, голос не сорвешь. Спит?