В сетях предательства - Николай Брешко-Брешковский

– Очень! Я вижу, что мы единомышленники.

– Так в чем же дело? Давайте по рукам! Я не могу нахвалиться полковником Тамбовцевым, но ведь Тамбовцев один, ему не разорваться. Право, подумать страшно, до чего эти господа раскинули повсюду свою паутину. Вот вам пример: вы встречали в обществе мою двоюродную сестру княжну Баскину?

– Варвару Дмитриевну?.. Конечно, встречал… Высокая, красивая блондинка. «Синеокая Барб».

– Вот-вот, экзальтированная девушка, не чуждая истерий и чуждая всякой политики. И вот этот проходимец Манега увлек ее в Рим, распропагандировал, и на днях синеокая Барб появилась в Петербурге не более и не менее, как в качестве агента, и кого бы вы думали? Самого кайзера Вильгельма!

– Может ли быть?

– Да, да, слушайте… Разлетелась ко мне на прием… Я ее позвал к обеду. Начинает нести какую-то околесицу о необходимости скорейшего мира и, к довершению всего, бац – выкладывает собственноручное письмо Вильгельма с просьбою передать его по назначению. Будь это другая на месте Барб, и не только кузина, моя родная сестра, – я поступил бы с нею сурово, но что можно сделать с несчастной истеричкой, которая, в конце концов, расплакалась, сама всячески открещиваясь от навязанной ей роли? Я подумал, подумал и приказал ей немедленно выехать в деревню, в Орловскую губернию, с запрещением до конца войны отлучаться за пределы усадьбы… И представьте, не знала, как благодарить! У нее нет собственной воли. Вместо воли – какая-то экзальтированная чувственность… Этой ссылкой я развеял гипноз аббата Манеги, под которым Барб находилась все это время. Одиночество, дающее возможность углубиться в себя, принесет ей несомненную пользу.

– А судьбу знаменитого письма?

– Его постигла участь вполне по заслугам, – улыбнулся Арканцев.

– Так что великий автограф погиб для человечества?

– Это я вам не могу сказать… Однако мы заболтались, и время открыть вам вторую приятную новость. Вера Клавдиевна Забугина здесь, в Петербурге и, надо ли прибавлять, жаждет вас видеть.

– Здесь? Ей не угрожает опасность?

– Ни малейшая! Она скрыта до поры до времени в таком надежном потайном месте, что у всех Юнгшиллеров и Лихолетьевых коротки руки к ней дотянуться. Да и дни этих господ сочтены. Им уже недолго осталось гулять на воле.

– Но я могу ее видеть? – спросил, охваченный волнением, Загорский.

– Что за вопрос, друг мой! Сегодня же к Вере Клавдиевне вас свезет Вова Криволуцкий…

С каждым днем убеждалась Елена Матвеевна, как ширится и отодвигается вокруг нее зловещая пустота. Она угадывала, что где-то близко, совсем близко, неустанно, немолчно совершается что-то решающее, роковое, чего ни задержать, ни остановить нельзя…

Неужели весь, казалось, такой налаженный и безупречный, механизм вдруг испортится? Неужели? Так сплошь да рядом… Какой-нибудь ничтожный, закапризничавший винтик, и получается то, что получилось.

И хотя сама Елена Матвеевна нисколько не сомневалась в истинном положении дел, но рассудку и логике наперекор хотелось во что бы то ни стало сомневаться.

Склад опустел. Из него бегут, бегут. Но, может быть, затянувшаяся война просто охладила у наших скоро остывающих дам-благотворительниц их альтруистические порывы? Они, давай бог ноги, разбежались, чтобы сплетничать где-нибудь в других, более уютных уголках, нежели громадная казенная квартира Лихолетьевой. Так утешалась Елена Матвеевна, ни на минуту не веря самой себе. Давно ли ее гостиная по вторникам от четырех до шести ломилась от визитеров? Давно ли среди всякой проходимческой шушеры попадались настоящие люди общества, подлинные светские дамы, которым что-нибудь надо было от Елены Матвеевны? И какие фимиамы лести курились вокруг величественной хозяйки. Даже теми курились, кто и не нуждался в могучем покровительстве Елены Матвеевны.

В нашем обществе сильно развито «платоническое», иначе не назовешь, низкопоклонство. Есть рабьи души, готовые унижаться перед чужим богатством, откуда не перепадает им ломаного гроша, перед чужой властью, которая не шевельнет для них пальцем.

Хамство – сплошь да рядом не выгоды какой-нибудь ради, а так, по хамскому свойству натуры человеческой.

Елена Матвеевна вспомнила вдову генерал-лейтенанта Симбирцева. Эта Симбирцева, – покойный муж ее лет десять назад служил губернатором где-то на юге, – была одной из самых рьяных почитательниц Елены Матвеевны. Целыми днями пропадала на складе, гордилась милостиво протянутой для поцелуя щекою и не пропускала ни одного вторника, терпеливо высиживая с четырех до шести, в тайной надежде, что Елена Матвеевна оставит ее к обеду.

Но поднимались и уходили гости, некоторым отборным хозяин или хозяйка успевали шепнуть: «Куда вы, пообедаем!» А Симбирцева так ни разу не удостоилась заветного шепота.

В течение двух лет звала она Елену Матвеевну на свои четверги. И только однажды снизошла Лихолетьева. Чопорный, натянутый визит, продолжавшийся две-три минуты. Елена Матвеевна посидела в гостиной, перекинулась фразою с каким-то генералом, снисходительно ответила что-то сиявшей восторгом хозяйке и, отказавшись от чая, изволила отбыть.

Елена Матвеевна вспомнила вдову-губернаторшу, вспомнила ее четверг и решила заехать. Тщательно обдумала туалет. Все в скромных тонах, ни одной драгоценности, ни одного камешка, одно лишь обручальное кольцо блестело на холеном белом пальце.

Мотор помчал Елену Матвеевну с Мойки на Моховую. Позвонила, впущена старой, много лет жившей в доме горничной. В гостиной голоса. Раскатистый генеральский смех; дамское щебетанье, Елена Матвеевна краем уха поймала обрывок чьей-то фразы:

– Сам виноват… человек с его положением… на какой-то авантюристке…

Губернаторша, увидев издали в передней дамский силуэт, близорукая, щурясь, сделала несколько шагов навстречу. Роли переменились. На этот раз Симбирцева подставила щеку Елене Матвеевне.

– Милая Антонина Дмитриевна, как поживаете? Вы совсем, совсем забыли мой склад.

«Милая Антонина Дмитриевна» – холодная, как лед, – еле-еле ответила на приветствие. А ведь месяц назад она и в стихах и прозе воспевала благотворительность Елены Матвеевны. Этого «ангела-хранителя у изголовья бедных раненых солдатиков».

Все кругом, как по мановению, смолкло. И щебетанье тех самых барышень и дам, что обивали пороги склада, раскатистый генеральский смешок – все смолкло, и все с неподвижно-вытянутыми лицами смотрели на Елену Матвеевну, как на воскресшую покойницу, вдруг появившуюся среди живых…

Дамы и барышни постарше сухо поздоровались, барышни помоложе приседали с каким-то недоумением в глазах. Елена Матвеевна сидела на людях, чувствуя, однако, ту самую зловещую пустоту, в которую так не хотелось верить.

Подняться и уйти было первым движением. Но что-то мешало, а прерванный разговор не клеился. И она поняла, что здесь говорили о ней, говорили много, нехорошо, оживленно, и своим внезапным появлением она вспугнула всех.