33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине - Евгений Анташкевич

Михаил Капитонович был не рад этому вопросу, но соврать или ответить уклончиво он не мог.

– Завтра! Пятнадцатого февраля!

– Ты сматри, как угадала, как раз на Срэтенье! Во сколко? Какой поезд?

Это было именно то, из-за чего Михаилу Капитоновичу не хотелось отвечать.

– Я не знаю. Я не знаю, какой поезд… – И тут он не сдержался. – И даже откуда – толком не знаю!

Суламанидзе стоял удивленный, но промолчал, они одновременно повернулись и пошли в «Тавриду». Они уже долго не виделись, однако пересылались записками, поэтому Сорокин знал, что Давид основательно развил своё дело, что он уже сам не коптит окорока и колбасы, а нанял двух китайских рабочих, что его копчёности продаются в магазинах, а в «Тавриде» он всем другим поставщикам «перебил масть» и стал главным. Сейчас дело шло о том, что если он с хозяином ресторана поделит паи, то есть он добавит денег, то может стать совладельцем. Суламанидзе был отлично одет: в крытую шубу с бобром, бобровую шапку, лакированные перчатки на заячьем меху и ботинки на цигейке. Он купил пенсне в золотой оправе, но не пользовался им, потому что зрение у него нисколько не испортилось.

– Она что у тебя, шпионка?

Сорокин косо глянул на него.

– Извини, я так просто спрашиваю! – И Суламанидзе стал жестикулировать. – Она вдруг приехала, вдруг уехала, просто странно, не по-нашему, не по-русски! Я уже только поэтому хочу пасматрэть на неё!

Сорокин сам хотел посмотреть на неё.

Сразу после её отъезда в его жизни произошло такое, что он сказал себе: «Бог дал жизнь, и надо жить! Надо просто выживать или не жить совсем!» Об этом они говорили с Миронычем, когда их выпустили из тюрьмы, а перед тем на глазах убили их самого способного товарища. Сорокин решил об этом не думать, а плыть по течению, покуда куда-нибудь не прибьёт. После неожиданного ареста и такого же неожиданного освобождения Мироныч день молчал, потом полдня говорил, потом на неделю запил. Всё, о чём он говорил, сводилось к тому, что надо или «тикать отседа», или «не показывать носа». Он отказался слышать про Ремизова, а соответственно и про Изабеллу, он сказал, что «отныне будет топать только от сих до сих», а Номура действительно оказался главным японским жандармом в Харбине на нелегальном положении, однако, как понял Сорокин, все китайцы об этом знали.

Однажды, это было на следующий день после ареста, он увидел Ремизова. Николай Павлович стоял недалеко от его дома, как будто бы он поджидал Сорокина. Стоял так, чтобы было видно любое движение: и на тот случай, если Сорокин пойдёт по Маньчжурскому проспекту, и если по Железнодорожному. Сорокин уже осознал всю степень вероятности, что за ним самим следят, поэтому сделал вид, что не заметил Ремизова, и ушёл. И жизнь пошла ровно. Однако он уже осознавал, что ему сильно не хватает письма от Вяземского с вызовом. Если он получит вызов, то для него нерешённым останется только один вопрос: он увидит или не увидит Элеонору. А третьего дня от Штина поступил пухлый пакет, его передал сослуживец, приехавший в Харбин по интендантским делам.

– Давай, давай, нэ тяни! – торопил Суламанидзе, когда они заказали ужин. Он выхватил пакет из рук Сорокина.

– Ты погоди, это уже второй пакет. Я вот тебе и первый принёс, ты пока читай его, а я ещё раз прочитаю это! – И он стал читать.

«Здравствуйте Мишель! Доброго Вам дня![6]

Пишу, как тунгус – то, что вижу. И правда что получается на вид дневника. И хрен с ним! Сохраните, хотя сам не знаю для чего это!

10 ноября 1924 г. Выступили. Я со своей ротой – в авангарде. Пока противника не видно, но возможно, скоро с ним столкнёмся. Никак не угадаешь, как к нам относятся китайцы – вероятно, не очень-то приветливо, но по их лицам этого не понять. Ясно только, что их здорово грабят и свои, и враги, и «друзья».

Ночевали в какой-то китайской деревне. Выставил сторожевое охранение, а сам со своими офицерами расположился в фанзе какого-то крестьянина, в которой живет только он сам со старухой-женой. Все их дети давно умерли, кто от чего. Некоторые – от голода, который бывает чуть ли не ежегодно, то в одном месте, то в другом.

Кроме пампушек да каши из чумизы или гаоляна ничего достать нельзя. Фанзы словно вросли в землю – низкие, серые и земляные. Внутри – полутьма, потому что бумажные окна едва пропускают тусклый желтоватый свет. Запах чем-то кислым. Пол – глиняный, потолка нет, просто крыша из гаоляна, замазанная глиной. У одной стены – возвышение – кан, застланный циновками. С одной стороны кана – печурка у стены из глины, с другой – глиняная же толстая труба, выходящая на крышу. Печурка топится гаоляном, дым идет под каном, нагревает его и выходит в трубу. Так вот на этих горячих канах и спят китайцы всей семьей.

20 ноября 1924 г. С налета взяли Тайчжоу и Тайлайчжоу. Части У Пэй-фу почти не оказывают сопротивления и в панике бегут, едва только мы показываемся. Китайцы все стреляют поверху, то ли от страха, то ли уж такая привычка у них так воевать. Есть сведения, что наши броневики подходят к Цинану.

24 ноября, Цинан. Сегодня вошли в Цинанфу. Взяли его почти без боя и без потерь. Китайцы частью бежали, частью рассеялись среди местных жителей, быстро став ими, как это у них принято. Все было так быстро, что наша обходная колонна даже не успела окружить город, т. к. броневики Кострова отчаянно смело влетели на вокзал, и Цинанфу оказался в наших руках. Остатки армии У Пэйфу бежали в город Таянфу.

25, 26 ноября, Цинанфу. Броневики генерала Кострова преследуют противника. Мы же располагаемся в городе, где нам отведены помещения. Тут же находится резиденция маршала – Тупан-гуншу. Там же помещается и штаб группы, у которой там свое собрание.

Цинан – город очень большой, чисто китайский: узкие грязные улочки, заселенные торговцами, занятые харчевками. Кроме нас, нет здесь ни одного европейского лица. Жилища чисто китайские, из серого кирпича, потолки бумажные. Ночью в этой бумаге слышится визг и шуршание. Зажигаешь спичку – крысы. Раз в одной фанзе наши офицеры легли спать и провалились на наших же спящих солдат. Те подняли спросонья такой гвалт, что перебудили всех китайцев в соседних домах и дворах, и получилась целая паника.

1 декабря, Цинанфу. Главным советником маршала Чжана состоит Николай Меркулов. Рассказывают, что дело было так: ещё в мирное время, до войны, Меркулов во Владивостоке занимался крупными торговыми делами, и китаец Чжан Цзучан был у него поставщиком. Потом китаец, разбогатев, купил воинский чин, командуя во время нашей революции бригадой. Т. к. он знал русский язык, постоянно живя в Приморье, то его с бригадой и поставили в Пограничной. Это случилось, когда китайские войска заняли Харбин и Маньчжурию, разоружив русских. И тут, как раз в 1921 г., когда Меркулов стал править во Владивостоке, у него снова завязались отношения с Чжаном. В итоге он продал последнему артиллерийские снаряды и какое-то военное снаряжение, которого во Владивостоке было сколько угодно. Потом, когда меркуловское правительство пало, Чжан сформировал из русских отряд – артиллерийский взвод под командой полковника Кострова. Этот взвод совместно с китайскими войсками под командой Чжан Цзучана в ноябре месяце 1923 г. пошел на юг, к Шанхайгуаню. И вот тогда-то армия У Пэйфу и была впервые разбита и Чжан Цзучан стал формировать из русских частей большой отряд.