Белые русские – красная угроза? История русской эмиграции в Австралии - Шейла Фицпатрик

Единственным ди-пи, который был назван агентом перед Королевской комиссией, оказался русскоязычный латыш, Андрис Фриденбергс, бывший юрист и боец Латышского легиона, ставший, как сообщалось, агентом МГБ еще 1940 году в Европе и приехавший в Австралию в 1949 году. (Мы с ним уже встречались: это он щеголял знанием эсперанто перед журналистами в порту, когда только сошел на австралийский берег.) Очевидно, советская разведка установила новое местонахождение Фриденбергса благодаря письму, которое он прислал сестре в Латвию, и в феврале 1951 года Петров вновь задействовал его как агента, а затем передал его в подчинение Яниса Платкайса, агента МГБ под дипломатическим прикрытием, с которым Фриденбергс познакомился в Русском общественном клубе. Еще до обличений со стороны Петрова и Королевской комиссии деятельность Фриденбергса вызывала подозрения у латышской общины, и он жаловался, что его бойкотируют. Хотя комиссия и заключила, что он являлся ранее советским агентом, по-видимому, никаких действий против него власти Австралии не предпринимали[922].

Петров в показаниях упомянул (как человека, который, по полученным Петровым сведениям, мог бы оказаться полезным контактом) Николая Дугяна – портового рабочего, родившегося в Армении и прибывшего в Австралию в 1949 году, возможно, в качестве перемещенного лица. Роль «камео» досталась и Николаю Новикову из Харбина: в его фотомастерской в Сиднее Петров обычно встречался со своими осведомителями (без ведома самого фотографа). Новиков и его сын состояли в Русском общественном клубе, там и познакомились с Петровым и советским консулом Садовниковым. Петров даже получил инструкции из Москвы обрабатывать Новикова с целью сделать его тоже осведомителем, но (как обычно) он ничего не добился и, давая показания, сообщил, что ему неизвестно о том, чтобы Новиков выполнял какие-либо задания советских спецслужб[923].

Отсутствие белых русских на заседаниях Королевской комиссии можно отчасти объяснить тем, что, несмотря на полученные Петровым инструкции, его контакты с представителями этой группы были практически ничтожными. Однако, если вспомнить о готовности Харькова и других выступить свидетелями, можно предположить, что ASIO оценивала их как источник информации весьма невысоко. Пожалуй, здесь намного больше озадачивает то, что на заседаниях комиссии совсем мало говорили о Русском общественном клубе. В ASIO клуб рассматривали как угрозу для безопасности, которую следует держать под наблюдением. Кроме того, красные или симпатизировавшие СССР русские, посещавшие клуб, были как раз в числе тех немногочисленных людей, кого Петров действительно знал за пределами советского посольства, и потому можно было ожидать, что уж о них-то он даст подробные показания. Петров же упорно заявлял, что, насколько ему известно, никто из этих красных русских не является ни агентами, ни даже постоянными осведомителями советской разведки, что выглядит более чем странно. Можно заподозрить, что Петров просто выгораживал друзей или же давал ответы, устраивавшие тех, кто его допрашивал. Последним, в свою очередь, было выгодно верить доводам, согласно которым правительство Мензиса, создав Королевскую комиссию, преследовало собственные политические цели. Если сотрудники британской разведки не имели претензий к местным политическим организациям или органам безопасности и стремились получить сведения о внутренней структуре и работе советских дипломатических ведомств и разведывательных служб, то членов комиссии интересовали почти исключительно контакты Петрова среди австралийцев, особенно в оппозиционной Лейбористской партии и подчиненных ее лидера доктора Эватта[924].

Антикоммунистически настроенные русские так и не получили ту политическую выгоду, которую надеялись извлечь из работы Королевской комиссии – напротив, она повлекла даже некоторые негативные последствия для русской иммигрантской общины, в частности, был усилен надзор за всеми. (По словам одного участника-наблюдателя тех событий, австралийские органы безопасности «начали перебирать, кто откуда, следить за тем, кто куда ходит и в каких организациях состоит».) Но в конечном итоге все это дало положительные результаты: по словам того же комментатора, «русская колония в целом была до такой степени политически „белой“, и русские патриотически настроенные организации были известны как настолько ярые антикоммунисты, что австралийское правительство начало поощрять и помогать русским иммигрантам, видя в них большую антикоммунистическую опору»[925].

Вскоре после нашумевшего дела Петрова русские добились некоторых успехов в попытках достучаться до австралийской публики и примкнуть к антикоммунистическим группам внутри Либеральной и Лейбористской партий. В мае 1954 года Харьков выступил с двумя речами – на русском и английском (в том числе перед публикой в Трокадеро, насчитывавшей сотни человек): он рассказывал о том, как «мы выхватили Евдокию Петрову из бандитских лап чекистов». Спустя месяц он выступал в Катумбе на собрании антикоммунистов, на котором председательствовала миссис Ф. Престон Стэнли от имени (связанного с Либеральной партией) Движения австралийских женщин против социализации[926]. Русские антикоммунисты уже установили контакт с сенатором-либералом Биллом Уэнтуортом (он передавал полученную от них информацию Ричарду Кейси, министру иностранных дел и Гарольду Холту, министру иммиграции). Кроме того, Уэнтуорту заранее сообщили о демонстрации русских антикоммунистов в аэропорту, и он лично там присутствовал вместе со своим «связным» в сношениях с русскими Ричардом Кригером из австралийского филиала Ассоциации за культурную свободу[927].

Однако в последующие годы русские антикоммунисты растеряли те политические преимущества, которые они получили среди других мигрантов-антикоммунистов благодаря делу Петрова. После этого скандала раскол Лейбористской партии породил новую католическую антикоммунистическую формацию – Демократическую лейбористскую партию, которая принялась устанавливать связи с мигрантами- антикоммунистами, но не с русскими в первую очередь. Безусловно, отчасти это объяснялось тем, что русские были не католиками, а православными, в отличие от поляков и других восточных европейцев, которые тоже могли свидетельствовать о преступлениях коммунистов.

Через несколько лет возник Антибольшевистский блок народов, и в нем преобладали украинцы, ненавидевшие русских. Со временем они выработали свой, гораздо более мощный нарратив, в котором антикоммунизм и антисоветизм были крепко увязаны с Голодомором, как они назвали голод на Украине в начале 1930-х годов. Трагедия была представлена как результат сознательной стратегии Сталина, направленной на геноцид украинцев. Когда в политическом движении мигрантов-антикоммунистов – и в Австралии, и в международных масштабах – начала доминировать тема угнетенных наций, русские оказались неугодными, потому что другие настроились видеть в них не угнетенных, а скорее угнетателей (и сторонников старого режима – то есть Российской империи)[928]. Поскольку в 1960–1970-е годы на первый план вышли «угнетенные нации», а русских фактически оттолкнули, им больше никогда не удавалось возглавить общее движение мигрантов-антикоммунистов.

Однако нам следует быть осторожными и не делать поспешных выводов, будто антикоммунизм или любая другая идеология, которую поддерживало меньшинство активистов, контролировавшее единственную выходившую много лет подряд русскоязычную газету, действительно являлись для большинства русских иммигрантов делом