Балканский венец - Вук Задунайский

Бам! Как будто звон железа, ударяемого о железо, раздался в голове у сына Лага. Тогда, в тот жаркий день у отрогов Эльбурза, Птолемею все это показалось порождением его спекшихся на солнце мозгов. Но тут ожидало его новое видение – Дарий будто ожил, протянул руки свои к горлу Александра и стал душить того. Этого сын Лага стерпеть уже никак не мог и рванулся к царю. Через миг Дарий в предсмертных конвульсиях бился в пыли, подобно рыбе, выброшенной волнами на берег, выкрикивая почему-то по-гречески: «Верни мне мое царство! Верни мне мое царство!» Александр же сидел подле него с посеревшим перекошенным лицом и держался руками за шею, судорожно дыша. Когда Дарий затих, Александр кинул на него странный взгляд, глаза его затуманились, он уткнулся головой в горячую землю и лишился чувств.

Более странное происшествие трудно было себе представить. Обморок Александра лекари приписали удару, случившемуся от долгого пребывания на солнце с непокрытой головой. Объяснение было рациональным, но… Что-то было не так, концы не сходились с концами. Тревога отныне стала преследовать Птолемея денно и нощно. Все изменилось, только никто тогда и подумать не мог насколько.

В ущелье, на которое уже пала тень Эльбурза, подле прохладного потока разбит был царский шатер. Его убрали дорогими тканями и шкурами, взятыми из обоза Дария. Александра оставили там приходить в себя. Целители полагали, что тень, прохлада и влажные примочки поправят его крепкое до того времени здоровье. Переход македонского войска через перевалы застопорился, посему военачальникам пришлось на время предоставить врачевателям и прислужникам заботу о здоровье царя и заняться своим прямым делом, а заодно и проследить насчет обоза Дария – всем ведом уже был неписаный закон, гласящий, что украдено будет все, что может быть украдено. Птолемей с Гефестионом поспешили в самый хвост войска, до которого был день пути, дабы поторопить отстающих, но едва они навели там порядок, как получили известие – царь пришел в себя, здоровье его поправилось. Однако лицо принесшего весть гонца было не слишком радостным.

– Что-то еще? – спросил его Гефестион.

Гонец какое-то время молчал, будто о чем-то размышляя, но потом все-таки сказал:

– Да. Об этом не велено говорить, но царь… Он никого не узнает.

Бам! Снова звон железа раздался в голове у Птолемея. Что случилось? Почему? Как? Но ответ был один – не уберегли. Не уберегли того, кто дороже остальных, за кого они разметали бы не глядя все воинства Запада и Востока. Но тут не было никаких воинств, тут ничего не было, кроме раскаленных на солнце камней, и потому некого было побеждать. Враг был невидим и непознан. Только глаза у Гефестиона стали вдруг такими, что Птолемей не раздумывая приказал привести коней. Они понеслись навстречу судьбе не разбирая дороги.

У входа в царский шатер они увидели Филота. Он приветствовал их, хотя весь вид его свидетельствовал о том, что церемониал встречи – это последнее, что его занимает. Филот поведал им, что, придя в себя, царь никого не узнавал. Потом вдруг вскочил на ноги, вырядился в персидское платье и пошел гулять по лагерю. Лекари его рвали на себе волосы, а он бродил, бродил, осматривал все, будто впервые в жизни видел, и тут вдруг схватил какого-то евнуха, который был при обозе Дария, и затащил его в свой шатер. Уж что он там с ним делал – один Зевс знает. Но доподлинно известно было, что пил царь вино, много вина, чашу за чашей.

Поводов для тревоги в словах Филота вроде бы не было. Как еще должен вести себя царь в завоеванной им стране? Почему бы ему не примерить одеяние поверженного врага и не взять себе что-то из богатств его? Аристотель сказал бы, что здесь все логично и предопределено природой вещей, но Аристотеля не было в тот день у отрогов Эльбурза, и, следовательно, не мог он дать им мудрый совет. Что-то противное логике было в происшедшем, и это требовало разъяснений. Птолемей с Гефестионом вошли в царский шатер – никто не имел права останавливать их.

Первое, что увидали они там, – это был Александр, восседавший на богатых подушках. В одной руке держал он чашу, искусно сделанную из большой морской раковины, оправленной в золото, основание ножки которой было усыпано крупным жемчугом и бирюзой – явно из сокровищницы Дария. Другой рукой новоявленный Царь царей трепал загривок Багоаса, царского евнуха. Более омерзительное создание сложно было себе представить – не мужчина, не женщина, невнятного возраста, худое, с рыбьим выражением пустых глаз. Почти голышом существо это возлежало на подушках у ног царя, смеялось и всем своим видом свидетельствовало о крайней степени непристойности происходящего.

Но даже не это поразило вошедших. Лицо царя было одутловатым и опухшим, под глазами висели бурдюки. Он как будто постарел на двадцать лет. Александр был пьян – и это при том, что он почти не пил вина. От него впервые за многие годы дурно пахло – умащение всеми маслами Вавилона не могло истребить идущего невесть откуда духа стадного козла. Сам вид царя был дик и несообразен. Он облачился в персидское одеяние. Просторная рубаха из тончайшей сидонской ткани, просвечивающей наподобие паутины, цвета роз с предгорий Фессалии, была вся расшита золотыми цветами, в сердцевине каждого из которых мерцало по крупной жемчужине. Подол и рукава украшала тяжелая золотошвейная тесьма с длинной бахромой. Вырез шел от шеи до пупа, а края рукавов расширялись настолько, что волочились по земле. Массивные перстни с каменьями Александр надел на все пальцы рук, а кое-где – так сразу по две штуки. В другое время друзья царя только посмеялись бы над такой нелепицей, а то и возрадовались бы – царь приходит в себя, он пьян и весел, подобно отцу своему, ревностно почитавшему Диониса. Да и не было ничего плохого в том, чтобы мужчина брал себе женщину или мальчика, особенно если прежде они принадлежали его поверженному врагу. Но сейчас на душе у них было совсем скверно. Да и Багоас мало походил на Ганимеда.

– Александр, мы пришли сказать тебе, что последние македонские илы покинули Дамган и находятся в твоем распоряжении, как и обоз, взятый у Дария, – молвил Гефестион, невзирая на ужимки Багоаса, заискивающе теребящего край царского одеяния. – Узнаешь ли ты нас?

Александр испытующе посмотрел на вошедших, но тут же лицо его расплылось в неприятной гримасе, которая, видимо, должна была изображать улыбку. Он отшвырнул прочь евнуха, раскинул руки и воскликнул:

– Как я могу не узнать вас, друзья мои?!

С этими словами Александр принялся обнимать и целовать вошедших, которые не успевали перевести дух от царских милостей, смутивших их – уж слишком настойчиво и напоказ выказывал царь свои предпочтения, чего прежде никогда не делал. Было в объятиях его что-то неискреннее. Царь в миг сей напоминал более актера в театре, нежели старого друга. Но Александр не дал им времени на раздумья. Он тут же наказал Багоасу наполнить чаши вином и заставил друзей выпить их, осушив попутно и свою. Потом чаши были наполнены еще раз, и еще… Царь пил крепкое сладкое персидское вино, не разбавляя его, как это принято было в Македонии, отчего совсем быстро стал пьян, неприлично весел и развязен.

Гефестион вручил ему письма из Македонии, которые друзья перехватили по дороге, – от Антипатра, Аристотеля и царицы Олимпиады. Первые два царь отложил, а письмо матери тут же вскрыл. Багоас в это время угощал царских друзей охлажденными мозгами павлина. В Персии эти дурно пахнущие катышки, по виду напоминавшие бараньи кизяки, почитались за пищу богов, но никому из македонцев и в голову не пришло бы, Александру – в первую очередь! – притронуться к этой гадости. Нынче же в шатре его можно было отведать только омерзительную азиатскую пищу. Рассчитывать на жаренное на углях мясо, козий сыр, простые лепешки и оливки в гостях у царя уже не приходилось.