Фристайл. Сборник повестей - Татьяна Юрьевна Сергеева

Она не отозвалась.

— Тогда я вызову психбригаду из города. Выбирай.

Наташка посмотрела на меня стеклянным взглядом, мне показалось, что она меня не поняла.

— Я выбрала… У меня дома нет нужных таблеток, это было бы проще, чем… — Она опять показала глазами наверх. — Разве ты можешь понять… Я убийца. Я убила собственного ребёнка… Почему моя мать меня на вокзале бросила? Мне тогда двух лет не было… Ей надо было меня задушить. Я не должна была жить.

Наталья, наконец, оторвалась от дивана и встала. За прошедшие два месяца она страшно похудела. Сверху на ней был напялен свитер, но внизу были только рваные колготки. Тонкие длинные ноги сейчас походили на лыжные палки.

— Ты когда в последний раз ела? — Спросила я, чтобы переменить тему.

— Не знаю, — равнодушно пожала она плечами. — Не помню… Чай, кажется, утром пила…

В свалке из разбросанных вещей я нашла, во что её переодеть. Она почти не сопротивлялась, но подчинялась мне, словно сомнамбула.

Дома я приготовила ванну и вымыла её, словно старушку. Волосы у Натальи так скатались, что расчёсыванию не подчинялись и пришлось несколько прядей просто выстричь… Я уложила её в постель, и, к моему удивлению, она почти сразу заснула. Я закрыла дверь за собой на ключ и вернулась в её квартиру: надо было привести этот бомжатник в божеский вид. По дороге я заскочила к нашему больничному неврологу, по жизни и по медицине человеку очень опытному и знающему. Внимательно выслушала её советы, как себя вести с Натальей, получила вместе с советами несколько упаковок каких-то таблеток. Засучив рукава, я принялась выскабливать из Наташкиного дома накопившуюся грязь. Когда я вошла в кухню, туча тараканов разного калибра бросилась от меня врассыпную. В холодильнике во всех мисках и кастрюлях пенилась плесень. Что она ела в эти дни — понятия не имею. Покончив с кухней и, стиснув зубы, я решилась зайти в детскую. Немало часов провела я в этой комнате, ползая с Алёнкой по полу в поисках закатившегося куда-то шарика или потерянного безухого зайца… Когда девочка болела, Наталья не всегда брала больничный, надеясь на мою помощь. Мы работали посменно, и всегда можно было поменяться дежурствами с коллегами.

Я аккуратно собрала чистые Алёнкины вещи в большую сумку — не спрашивая мать, решила отдать их в детский дом, который был в нашем посёлке, и в котором когда-то пребывала сама Наташа.

Задним числом мы оформили ей отпуск без содержания, и дней через пять я смогла вывести её на работу. Заведующая у нас была — дама весьма преклонного возраста, но сердобольная и понимающая: не только Лабецкого покрывала, за что и поплатилась потом своим местом, но график Наталье сделала такой, как я просила. Поставили её специально в одну смену со мной, и диспетчеры на станции ей сидеть не давали, гоняли её по сан транспорту — то привезти рентгенотехника в больницу, то больного из больницы домой, то роженицу в родильное отделение…

Очень медленно Наталья приходила в себя. Я заставляла её есть, кормила почти с ложки. Старалась загрузить её какими-то домашними делами — постирать, погладить, приготовить обед, отправляла в магазин. Развлекала её всякими сплетнями и болтовнёй, к которым она совершенно потеряла интерес. Это тоже было моей работой. Временами я совершенно отчаивалась: Наташка подчинялась мне, как зомби, отвечала на мои вопросы односложно, разговоры не поддерживала и подолгу лежала на кровати лицом к стене. Но однажды я заметила, что цвет её лица приблизился к человеческому, что на мой вопрос она подняла глаза и ответила фразой из трёх слов, а когда на дежурстве она вдруг подсела ко мне, сложив, как всегда, ногу перочинным ножичком, я в душе возликовала…

Об Алёнке мы никогда больше не говорили.

Несколько раз к нам в отделение заходил главный. Заглядывал с порога в палату Лабецкого. Постоит, посмотрит — и уйдёт. Только в первый раз, когда пришёл, бросил через плечо.

— Смотри, чтоб не помер… Мне голову снесут… А я тебе.

Я не в первый раз слышала эти угрозы. Поступит какой-нибудь больной из клана начальников — вся больница должна вокруг него на крыльях порхать. Но туберкулёз — не простой бронхит: после затяжного лечения редко кто возвращается в насиженное кресло, и вышестоящее руководство быстро теряет интерес к своему птенцу, выпавшему из тёплого гнезда…

Первое время мне часто звонили прежние сотрудники Лабецкого, какие-то люди, называвшие себя его друзьями, но в их вопросах ощущалось больше любопытства, чем сочувствия. Но, как и следовало ожидать, очереди из посетителей к нему не намечалось. Никто из коллег Лабецкого до нашего стационара пока не доехал. Правда, привезли большой телевизор из его кабинета. Что тут скажешь? Телевизор в тот момент был именно тем, что было нужно нашему тяжёлому больному. Молчаливый водитель сам и установил его на месте стоявшего в палате, который давным-давно надо было списать. Искоса, с любопытством, смешанным с ужасом, он поглядывал на своего бывшего начальника, бормотавшего что-то в бреду, но так и не решился о чём-нибудь спросить, только оставил под расписку большую сумму денег — кажется, зарплату Лабецкого и какую-то премию… Часто звонил его тесть, изредка — жена, но прошёл месяц, а родственники у нас так и не появились.

Понемногу телефонные звонки, достаточно назойливые в первое время, становились всё реже… Однажды из комитета здравоохранения позвонила начальствующая дама, отвечающая за госпитальные учреждения. Она достаточно профессионально расспросила меня о течении заболевания Лабецкого, о лечении, поинтересовалась, не нужна ли какая-нибудь помощь… В заключение, не мудрствуя лукаво, задала два прямых вопроса: как долго продлится лечение и каков прогноз. Я, конечно, понимала, что именно интересует комитет здравоохранения. На первый вопрос я ответила уклончиво, я — не Господь Бог, откуда мне знать, как долго будут закрываться его каверны… Но на второй ответила прямо — инвалидности, в любом случае, не избежать. Главный врач — инвалид — это нонсенс. Я прекрасно понимала, что после этих моих слов карьера Лабецкого покатилась под откос. Но врать я так и не научилась, и дипломатическими способностями никогда не отличалась. И какой смысл лукавить в данном случае? Что бы изменилось через полгода или год? Дама помолчала, потом вежливо меня поблагодарила, просила обращаться без церемоний, если для Лабецкого что-нибудь понадобиться, и звонки из комитета прекратились насовсем. Всё реже звонили и с его работы: жизнь брала своё. Любопытство — не сострадание, оно иссякает очень быстро, и судьба надолго заболевшего начальника всё