Сегодня – позавчера. Испытание огнем - Виталий Храмов

Тут я понял, что разговариваю сам с собой. Мой собеседник-чекист давно покинул меня. А с собой я не любитель болтать. Не считаю себя ни умным, ни интересным. Ноль.

Сколько продолжалось моё самобичевание, не знаю. Глаза завязаны, тишина. Лишь изредка бухают взрывы и трещат пулемёты – не считается.

Потом пришёл Громозека, сказал, что нам (мне) прислали нового полкового врача. Тут она представилась, а меня словно током пробило – у неё был голос моей жены. Горячо любимой и потерянной. Мой некрепкий рассудок не выдержал, и крыша моя опять потекла:

– Как? Ты что тут делаешь? Как ты тут оказалась? Неужели?

Я, видимо, привел их в сильное замешательство. Но Громозека на то и осназовец, чтобы быстро соображать:

– Он контуженый. Часто бывает не в себе, – пояснил он.

– Бывает, – ответил любимый голос.

Нежные, аккуратные руки стали гулять по моему лицу. А потом нежность кончилась. Когда отрывали бинты, я потерял сознание.

– Ну и учудил ты, командир, – заявил мне Громозека, когда я его стоном оповестил, что очнулся. – Заставил даму краснеть.

Что ему сказать? Что его командир – временно избежавший психушки шизик? Так он и сам знает. Как сказал мне СБ, «работаем с тем материалом, что есть». Вот и со мной работают. С тем, какой есть.

– Кто такая хоть? Узнал?

– Угу, – буркнул он полным ртом.

– Хорош хомячить, харя треснет, докладывай!

– Я как просёк твой повышенный интерес к дамочке, сразу доложил старшему. Он и пробил. Не мог ты с ней пересекаться. Никак.

– Это-то ясно. Обознался я. Ты про неё докладывай!

– Родом из Москвы. Там же училась в школе, потом на врача выучилась. За нашего замуж вышла. Пограничник. С ним уехала на заставу. Он успел до командира погранотряда дорасти, она, соответственно, до врача отряда. Было двое детей. В первый же день войны схоронила всех троих. С окруженцами пробивалась на восток, потом примкнула к партизанам. Этой зимой была тяжело ранена и вывезена самолётом на Большую землю. Вот. После излечения была приглашена к нам, согласилась. Она теперь наша.

– «Наша» – это НКВД?

– Ну да. Я и говорю. Вот. Опыт у неё огромный. То есть врач хороший. Надо тебя на ноги поставить.

– Сам хочу, веришь?

– Угу. Всё.

– Как всё? Красивая хоть?

– Сам увидишь. Одним глазом, но сам. Вот, сейчас Прохор отоспится, обещал тебе левый глаз поправить.

– Почему левый? Надо правый!

– Вот уж не знаю! Я тебе что, врач? У них и спросишь. Дай пожрать, командир, поспи лучше.

Вот и поговори с этими чекистами. Пятьсот мильонов невинных и убиенных! Ничего в них человеческого! Только бы пожрать да поспать. А вдруг это она? Или её двойник? Был же мой двойник? Может, врачиха – её двойник?

– Сколько времени?

– Три – тридцать четыре, – ответил Громозека с набитым ртом. – Скоро начнётся. Чую, немец сегодня решит утренний кофей пропустить. Надо пожрать успеть – когда ещё придётся? И Прохора будить.

Прохор сунул мне в рот какую-то деревяшку.

– Надо! – сказал он.

Он стал лечить мне глаз. Боль была такой, будто в глазницу налили расплавленного свинца, так жгло. Если бы не палка во рту, я бы и немцев перепугал. А так – только наших.

– Всё! – сказал Прохор, и я услышал возню. Оказалось, он потерял сознание, Громозека его подхватил, потащил на топчан. Потом пришла она, развязала мне бинты – опять больно отрывая. Но я её наконец увидел.

Тёмноволосая, чернобровая, с длинными тёмными ресницами, карие огромные глаза, высокий лоб, алые губы сжаты стрункой – разглядывает.

– Привет, красавица!

Ох, как мы умеем строго хмуриться!

– У тебя в роду не было шамаханских цариц?

Брови остались нахмуренными, но глаза блеснули:

– Что-то цыганское было. Раз различили мою родословную, значит, вы меня видите.

– Я тут один перед тобой. Не надо на «вы».

– А мы на брудершафт ещё не пили.

«Ещё» не пили. Обнадёживает.

– Какие наши годы!

– Военные наши годы, военные, товарищ майор. Война идёт.

– Война войной. А я вас приглашаю на свидание.

Она ничего не ответила. Долго-долго смотрела на меня строгим и внимательным взглядом, потом кивнула Громозеке. И ушла. Я разочарованно вздохнул. Громозека заржал. Впервые слышу его смех.

– Командир, ты никак влюбился?

– Очень похоже на то, – ответил я.

Поднёс в глазам руку, посмотрел на неё. Так и есть. Небольшая расфокусированность, как после хорошего сотрясения мозга, но я видел. Нормально. Сойдёт. Можно воевать.

– Эх, Прохор, что бы я без тебя делал?

– Вот и я о том же, – поддакнул Громозека.

– Увянь. Ты, полено с ушами, чё это разговорился? То неделями слова не вытянешь, то раздухарился – не заткнёшь.

– Знаешь что, командир, а не пошёл бы ты в баню!

– Знаешь что, боец, а с удовольствием бы. Только ожоги сойдут, так сразу – в баню. Зови всех, не скалься, тебе не идёт. Роль пенька с ушами тебе больше подходит.

– Я знаю. Потому его, пенёк, и изображаю. Вот!

Видел-то я нормально, но вот когда подкрутили лампу и стало ярче, всплыл минус – боль от яркого света. А ведь свет керосинки совсем не ярок. Летнее полуденное воронежское солнце всяко посильнее будет. И что мне делать? В этом мире существуют солнцезащитные очки?

Громозека обещал что-нибудь придумать.

Собрали военный совет и совещались до рассвета. Я был рад, что с моим отсутствием не случилось катастрофы. Это приятно. Значит, у меня хорошая и надёжная команда. Можно и дальше изображать лихого казака. Вынес благодарность Мельнику, утвердил его как командира маневровой группы резерва. Тут же заменив название.

– У немцев есть понятие «кампфгрупп» – боевая группа. От роты до группы армий. Вот и пусть будет наш подвижной резерв боевой группой Мельника.

Всё было обговорено, проработали несколько схем действия в предстоящем бою. На том и разошлись.

И тут немец начал.

На разогреве у них была авиация. С противным воем по небу носились «лапотники», прошлись пушками и пулемётами, бросили бомбы. После сброса бомб включились наши зенитки. Минут пятнадцать продолжались в небе танцы самолётов и трассеров. Нам удалось ссадить с неба одного «лапотника» и подвесить чёрный дымовой хвост ещё одному. Самолёты ушли на запад. Зенитки сразу же двинулись на запасные позиции.