Хроники вечной жизни. Проклятый дар - Алекс Кейн

Екатерина внимательно посмотрела на него:

– Что с вами, дражайший брат? Вы все время норовите улизнуть. В Оверни вас кто-то ждет? Или вам тяжело находиться здесь, с нами?

– Да что вы, сударыня, – ужаснулся Франсуа, – разве мне может быть плохо рядом с вами? Немного лишь наскучили балы и праздники, видно, старею.

– Стареете? Не рано ли вы об этом заговорили? Сколько вам лет?

– Пятьдесят четыре, мадам, – быстро ответил Романьяк и тут же понял, какой промах допустил.

Екатерина тоже это заметила.

– Странно, – нахмурилась она, – мне казалось, что мы ровесники.

Франсуа чувствовал себя так, словно она поймала его на воровстве. Потеряв осторожность, он назвал свой истинный возраст, тогда как королева считала, что он на несколько лет моложе.

– Д-да, – запинаясь, пробормотал он, – я ошибся, пятьдесят один.

– Просто гадко с вашей стороны называть меня старой, – попыталась пошутить королева, но взгляд ее выдавал внутреннее напряжение. – В любом случае прошу вас пока не уезжать, я чувствую, вы мне скоро понадобитесь.

Барон, поклонившись, вышел, а Екатерина еще долго смотрела ему вслед. «Пятьдесят четыре? Что-то здесь не так».

* * *

В конце апреля Жанна д’Альбре дала согласие на свадьбу своего сына, Генриха Наваррского, с сестрой короля Маргаритой. При дворе началась активная подготовка к венчанию, Екатерина назначила Франсуа одним из главных распорядителей праздника.

Генрих в свои восемнадцать уже был, наравне с Колиньи, вождем протестантов, и король желал этим браком подтвердить свою приверженность религиозной терпимости. А вот чего желала королева-мать – для Франсуа было загадкой. Он никак не мог объяснить ее неожиданную лояльность к гугенотам, дошедшую до того, что она решилась выдать свою дочь замуж за одного из их вождей. Конечно, Екатерина выторговала условие, что Маргариту не будут принуждать перейти в протестантство, но ведь их дети-то наверняка станут гугенотами! Сам Франсуа хорошо знал Генриха, который воспитывался при дворе вместе с королевскими детьми. Тот был умным, спокойным юношей, но когда это личные качества имели значение, если речь идет об интересах короны? Нет, что-то здесь не так. Одно дело быть терпимой к протестантам, которые живут где-то там, за стенами дворца, и совсем другое отдать им собственную дочь. Франсуа не покидало ощущение, что Екатерина что-то задумала.

Между тем двор вернулся в Париж, и с начала лета во дворец постепенно начали съезжаться гости. Одной из первых приехала мать жениха, королева Наваррская. Она арендовала особняк в Париже, но часто заезжала и в Лувр. Четвертого июня она неожиданно слегла в горячке, жалуясь на боль в груди, а пятью днями позже отдала богу душу.

Немедленно появились слухи о том, что по приказу Екатерины ее личный парфюмер пропитал ядом перчатки, подаренные затем королеве Наваррской. Франсуа не верил в это, но не мог не признать, что вдохновительница гугенотов умерла очень кстати.

Свадьбу, однако, отменять не стали, и после похорон приготовления к ней продолжились. К началу августа в Париже собрались сотни гостей, из них как минимум четверть были протестантами. Приехали юный принц Конде, принц де Марсияк, шевалье де Миоссан, герцог де Ледигьер, виконт де Брюникель, барон де Пиль, граф де Граммон и многие, многие другие. Франсуа стал опасаться, как бы они снова не попытались захватить короля. Он поделился своими сомнениями с Екатериной, но та лишь отмахнулась:

– Да что вы, любезный брат, они просто приехали на праздник. Мы же сами их и пригласили.

Такая беспечность показалась Романьяку странной. Он все сильнее утверждался в мысли, что королева что-то готовит. Дурные предчувствия обуревали его.

* * *

В конце июля пришло известие о смерти Сигизмунда Августа, короля польского. У него не было наследников, могущих претендовать на трон, и Польша объявила, что сейм готов рассмотреть кандидатуру любого европейского монарха или принца в качестве претендента на престол. А поскольку тремя годами раньше в результате Люблинской унии Польша объединилась с Великим княжеством Литовским в новое государство, Речь Посполиту, то вновь избранный король польский становился также и Великим князем Литовским.

Екатерина, мечтавшая о троне для своего любимого сына Генриха, тут же отправила в Польшу посольство во главе с епископом Жаном де Монлюком.

– Убедите поляков, ваше преосвященство, что лучшего короля, чем Генрих, им не найти, – напутствовала его Екатерина. – Давайте любые разумные посулы и обещания, но привлеките сейм на нашу сторону.

* * *

Между тем приближался день свадьбы. Лувр, как и весь Париж, был заполнен гостями, все постоялые дворы и таверны заняли их слуги и солдаты.

Горожане, обнищавшие после трех религиозных войн, выплат налогов и сборов на войско, с затаенной злобой смотрели на роскошно одетых дам и кавалеров, важно прохаживающихся по улицам и набережным. Более других вызывали раздражение протестанты, ведь парижане слыли ярыми католиками. Простолюдины искренне не понимали – ради чего они столько лет отдавали последние гроши на борьбу с гугенотами? Чтобы эти разряженные аристократы теперь спокойно ходили по их улицам, а сестру короля отдали в жены главному еретику? Народное недовольство росло час от часу.

Свадьба состоялась 18 августа 1572 года. Утром кардинал Лотарингский обручил красавицу Маргариту с Генрихом Наваррским в Лувре. В голубом шелковом платье, шлейф которого несли три принцессы, в горностаевой пелерине и бриллиантовой короне невеста была ослепительна. Однако в глазах Генриха не было восхищения: он воспринимал свою женитьбу лишь как способ примирить враждующие стороны и установить религиозный мир в стране. Из Лувра процессия отправилась к собору Нотр-Дам. Поскольку жених был протестантом и не мог присутствовать на мессе, молодых обвенчали прямо перед собором, на паперти.

Празднования по случаю свадьбы продолжались несколько дней. Среди ярких одежд придворных черным пятном выделялся вдовий наряд Екатерины.

Спектакли, пиры, балеты, приемы, турниры шли нескончаемой чередой. Но за всем этим великолепием Франсуа чувствовал какую-то напряженность, даже угрозу. Королева-мать была чересчур весела и излишне любезна с протестантами, Карл ходил хмурый, его явно что-то тяготило. Не раз Романьяк ловил обрывки разговоров придворных, смысл которых сводился к одному: что-то назревает. И всем было ясно, что это «что-то» направлено против гугенотов. Наиболее осторожные из них уехали из Парижа сразу после свадьбы, призывая Генриха Наваррского, юного принца Конде и Колиньи последовать их примеру.

Адмирал, однако, был уверен в силе своего влияния на короля и очень рассчитывал, что ему удастся уговорить Карла объявить войну Испании. Колиньи уверял, что королевство Филиппа и есть злейший враг Франции, а боевые действия против него сплотят католиков и протестантов. Екатерина, прекрасно знавшая мощь испанской армии, выступала против этой авантюры, но было похоже, что на этот раз Карл склонен прислушаться к мнению Колиньи и впервые пойти против воли матери.