Поклонники Сильвии - Элизабет Гаскелл

В благодарность за эти слова Сильвия приподняла с подушки свое бледное лицо, подставляя ему губы для поцелуя.

Пожалуй, в этот день Филипп достиг пика своего счастья.

Закат счастья Филиппа начался с одного инцидента. Сильвия быстро шла на поправку, но ее постоянно мучила слабость. Бессонные ночи сменяли изнурительные дни. Иногда ей удавалось вздремнуть после обеда, но обычно она пробуждалась ото сна от внезапного испуга и в лихорадочном возбуждении.

Однажды днем Филипп на цыпочках поднялся наверх, чтобы взглянуть на жену и дочку. Он постарался бесшумно открыть дверь, но петли заскрипели. Женщина, которую наняли выхаживать Сильвию, унесла малышку в другую комнату, чтобы ни единый звук не потревожил тяжелого забытья молодой матери. Сиделка, заметь она Филиппа, наверняка запретила бы ему входить в спальню, где отдыхала его жена. Но сиделки рядом не оказалось, посему он отворил дверь, и от ее скрипа Сильвия подскочила в постели и села – лицо пышет нездоровым румянцем, глаза дикие, расфокусированные. Она стала озираться по сторонам, словно не понимала, где находится; убрала волосы с пылающего лба. Полный раскаяния, Филипп в смятении наблюдал за ней, но стоял не шелохнувшись – надеялся, что она снова ляжет и успокоится. А Сильвия, в мольбе протянув руки, произнесла с тоской и слезами в голосе:

– О, Чарли! Приди ко мне… приди! – А потом, опомнившись, узнав комнату, осознав свое истинное положение, она рухнула на подушки и тихо заплакала.

У Филиппа закипела кровь; на его месте любой пришел бы в ярость, однако его обида подогревалась еще и чувством вины оттого, что он скрыл от нее правду. Ее немощный плач по другому мужчине сердил его и потому, что Сильвия, как подсказывало ему его любящее сердце, вредила своему здоровью, изводя себя.

Он шевельнулся либо непреднамеренно что-то буркнул, и она мгновенно снова села в постели и окликнула:

– Кто здесь? Ради всего святого, скажи, кто ты?!

– Это я, – ответил Филипп.

Он выступил вперед, силясь не выдать лицом раздиравшую его смесь чувств – любви и ревности, угрызений совести и гнева, – от которых его сердце металось в груди, а сам он едва не терял самообладание. Но, скорей всего, в ту минуту он действительно был не в себе, иначе он никогда не изрек бы тех опрометчивых жестоких слов в ответ на ее слова, произнесенные страдальческим, жалким голосом:

– О, Филипп, я спала, но как будто была в сознании! И я видела Чарли Кинрэйда так же ясно, как сейчас вижу тебя. И он не был утопленником. Я уверена, что он жив. Он стоял передо мной, как живой. О! Что мне делать? Что делать?

Сильвия лихорадочно ломала руки. Под влиянием разноречивых чувств, желая унять ее волнение, которое причиняло ей вред, Филипп принялся сурово отчитывать жену, едва ли сознавая, что он говорит:

– Кинрэйд погиб, Сильви! А ты? Что ты за женщина такая? У тебя есть муж, ребенок, а ты грезишь о другом, страдаешь по нему.

В следующее мгновение он пожалел, что не прикусил язык. Она посмотрела на него с немым упреком, который иногда мы (да поможет нам Бог!) видим в глазах мертвых, когда те по ночам являются нам в воспоминаниях; посмотрела с мрачной пытливостью во взоре, но ничего не сказала ни в ответ, ни в свое оправдание. А потом легла и замерла, по-прежнему храня молчание. Филиппа ужалило раскаяние. Слова сами срывались с языка, когда сердце его пронзила боль; теперь же под немигающим взглядом ее глаз с расширившимися зрачками он, словно зачарованный, утратил дар речи и оцепенел.

Но затем бросился к ней, рухнул на колени, грудью упал на кровать, заклиная простить его. Не думая о том, что это может иметь печальные последствия для его жены, он словно задался целью вытребовать ее прощение любой ценой, даже если в ходе примирения они оба умрут. Но она безмолвствовала и лежала недвижно – только никак не могла унять дрожь, от которой под ней тряслась кровать.

Вопли Филиппа достигли ушей сиделки, и та влетела в спальню, дыша праведным негодованием.

– Вы жену свою уморить хотите, мистер? – спросила женщина. – Она еще не настолько окрепла, чтобы выслушивать брань и оскорбления. И не скоро будет к тому готова. Уходите, оставьте ее в покое, если вы мужчина, настоящий мужчина!

Сиделка рассердилась еще больше, когда ее взгляд упал на лицо Сильвии, которое та отвернула в сторону. Оно пылало, в глазах застыло некое глубокое чувство, плотно сжатые губы изредка невольно подрагивали от ее усилий сохранять неподвижность. Филипп, не видевший лица Сильвии, не понимавший подлинной опасности, которой он подвергал жену, продолжал добиваться от нее ответной реакции, хотя бы одного слова, одного жеста. Но ее рука, которую он осыпал поцелуями, безжизненно, словно камень, лежала в его ладони. Сильвия даже не пыталась ее отдернуть. Сиделке пришлось схватить его за плечи и силком вытолкнуть из комнаты.

Полчаса спустя пришлось послать за доктором. Когда тот пришел, сиделка, разумеется, изложила ему свою версию событий, выставив Филиппа в черном свете. И доктор посчитал своим долгом провести с ним назидательную беседу:

– Мистер Хепберн, ваша супруга вот уже несколько дней находится в тяжелом состоянии, и с вашей стороны, вы уж поверьте мне, было по меньшей мере безумием говорить с ней о чем-то таком, что могло вызвать у нее сильное возбуждение.

– Это и было безумие, сэр! – ответил Филипп тихим, несчастным голосом.

Несмотря на обвинения сиделки, выдвинутые против жестокосердного мужа, доктор проникся к нему сочувствием. Но опасность была слишком серьезной, чтобы он мог проявить снисходительность.

– Должен сказать вам, что я не ручаюсь за ее жизнь, если вы не перестанете волновать ее и если те меры, что я собираюсь принять, не дадут надлежащего результата в ближайшие двадцать четыре часа. Ей грозит воспаление мозга. Необходимо строжайшим образом избегать всяких намеков на ту тему, которая стала причиной ее нынешнего состояния. Даже случайное слово может снова разбередить ее память.

И все в таком духе. Но Филипп усвоил только то, что он не должен каяться перед Сильвией или вымаливать у нее прощение, что ему придется нести бремя непрощенности все это тревожное время, пока его жена болеет. И даже когда она поправится, предупредил доктор, нежелательно обсуждать с ней то, что между ними произошло!

В жизни каждого человека случаются тяжкие периоды невзгод и мучительного ожидания. И на долю Филиппа тоже выпадали такие испытания, когда приходилось набираться терпения и ждать, обуздывая порывы сердца, воли, языка и тела.

На протяжении многих дней, даже нескольких недель ему было запрещено видеться с Сильвией, так как ее бросало в жар и трепет от одного звука его шагов. Тем не менее, судя по вопросам, которые она слабым голосом задавала сиделке, она как будто напрочь забыла, что происходило в тот день, когда она провалилась в забытье и у нее случился приступ. Однако никто не мог бы с уверенностью сказать, много ли она помнила из того, что было после. Когда Филиппу наконец-то позволили увидеться с ней, она была относительно спокойна. Он смотрел, как жена его улыбается дочке, и завидовал малышке, ибо в ответ на любые его слова и действия лицо Сильвии оставалось неподвижным.