Если бы мы были злодеями - М. Л. Рио

– Почему? – тихо спросил Александр. – Почему ты сделал это?

Он, конечно, спрашивал не о том, почему я убил Ричарда. Я заерзал на стуле, раздумывая над вопросом.

– Это как «Ромео и Джульетта», – ответил я.

Филиппа нетерпеливо фыркнула.

– Ты о чем?

– «Ромео и Джульетта», – повторил я и рискнул взглянуть на них обоих.

Александр откинулся на спинку скамьи и смотрел на меня усталым, безнадежным взглядом. Я пожал плечами.

– Вы бы изменили финал, если б могли? Что, если Бенволио выйдет на сцену и скажет: «Я убил Тибальта»?

Филиппа понуро провела рукой по волосам.

– Ты дурак, Оливер, – заявила она.

С этим я не мог поспорить.

Время от времени они меня навещали. Чтобы просто поговорить. Рассказать о Деллехере и о том, что мою семью ввели в курс дела. Филиппа была единственной, у кого хватило смелости позвонить моим родителям и сообщить все моей матери.

Хотел бы я быть настолько храбрым.

Как я и предполагал, ни отец, ни Кэролайн даже не откликнулись. Однажды утром Колборн обнаружил у здания полицейского участка Лию: она рыдала и швыряла камни в стену. Глубокой ночью (как и я несколько месяцев тому назад) она сбежала из Огайо. Колборн привел ее ко мне, но она ничего не говорила. Только сидела на скамье, смотрела на меня и кусала нижнюю губу. Я потратил весь день на бесполезные извинения, а вечером Колборн посадил ее на автобус, идущий в Чикаго. Уолтон, уверял он меня, позвонил моим перепуганным родителям и попытался успокоить их.

Я не видел Мередит до суда и слышал о ней только от Александра, Филиппы и адвоката. Мне следовало бы отчаянно искать возможности объясниться, но что я мог сказать? К тому моменту у нее уже был ответ на последний заданный мне вопрос. Однако я часто вспоминал о ней. Чаще, чем о Фредерике, или Гвендолин, или Колине, или декане Холиншеде, или Рен (о ней я вообще не мог думать).

Конечно, единственным, кого я действительно хотел видеть, был Джеймс.

Он пришел, когда тянулась вторая неделя моего заключения. Я ждал его визита раньше, но, если верить Александру, лишь на десятый день он смог заставить себя подняться на ноги.

Когда он навестил меня, я дремал, вытянувшись на узкой койке, застывший в непрекращающемся оцепенении, которое тянулось с антракта «Лира». Я почувствовал, что вне камеры кто-то есть, и привстал, опершись на локти.

Джеймс сидел не на скамье, а на полу перед решеткой. Он был бледен и нереален, словно сшитый из обрывков света, воспоминаний и иллюзий – как лоскутная кукла. Я соскользнул с койки, но вдруг почувствовал внезапную слабость и тоже сел на пол. Серо-золотистые глаза его поблекли от жгучих слез.

– Оливер, – начал он. – Я не могу позволить тебе вот так поступить. Я не приходил сюда раньше, потому что не знал, что делать.

– Не надо, Джеймс, – быстро ответил я.

Ведь я тоже сыграл свою роль, правда? Я последовал за Мередит, не подумав о том, что может случиться, когда Ричарду станет все известно. Первая трагическая ошибка была моей, и я не хотел оправданий.

– Прошу, Джеймс, – сказал я. – Не отменяй того, что я сделал.

Его голос звучал хрипло и резко.

– Оливер, я не понимаю, – сказал он. – Почему?

– Тебе прекрасно известно почему, – ответил я.

Мне уже надоело притворяться.

Вряд ли он простил меня. Он навещал меня: сперва каждый день, затем – каждую неделю, потом прошел месяц, два… Всякий раз, приходя, он просил позволить ему все исправить. Я всегда отказывался, и он всегда принимал мой отказ чуть жестче.

Последний раз он пришел ко мне через шесть лет после вынесения приговора и спустя шесть месяцев с момента нашего последнего свидания. Он выглядел постаревшим, больным, измученным, и его голос был тихим и слабым, когда он проговорил: «Оливер, я умоляю тебя. Я не могу так больше».

Когда я вновь отказался, он склонил голову над моей рукой, лежащей на столе, поцеловал кончики моих пальцев и ушел, не проронив ни слова.

С тех пор я его больше не видел.

Суд в далеком от Деллехера городе, куда еще не докатился шум прессы, был милосердно коротким. Филиппу, Джеймса и Александра вызвали для дачи показаний, и я услышал знакомую версию (разбавленную некоторыми неизбежными дополнительными признаниями), которую мы придумали прошлогодним ноябрьским утром, когда обнаружили тело Ричарда. Мередит отказалась сказать что-либо в мою защиту или против меня, но в принципе этого и не требовалось: показаний других было и так достаточно. Однако она присутствовала на всех заседаниях и сидела в центре зала. Когда я осмеливался смотреть на нее, она сверлила меня безжалостным взглядом, и с каждым разом моя решимость ослабевала.

В зале находились и те, на кого я избегал смотреть. Родители Рен и Ричарда. Моя младшая сестра и мать, отстраненные и заплаканные. Когда пришло время для последнего слова обвиняемого, я безо всяких эмоций просто зачитал вслух письменное признание. По-моему, все ждали покаянных извинений, но мне нечего было дать им, поэтому я добавил лишь:

– «А эта тварь, рожденная во тьме,

Принадлежит, я признаюсь вам, мне»[102].

Присяжные согласились с непредумышленным убийством, поскольку некоторые из них, как Колборн, вообще не верили в мою виновность.

Автобус увез меня на несколько миль вглубь штата. Я сдал одежду и личные вещи и начал отбывать десятилетнюю епитимью в тот же день, как закончился учебный год в Деллехере.

Колборн поговорил со мной напоследок.

– А ведь еще не поздно, – сказал он. – Возможно, есть другая версия, которую ты бы хотел мне рассказать.

Мне захотелось отблагодарить Колборна за его отношение ко мне.

– «Я сам честен до известной степени, но и при этом должен обвинить себя во многом таком, что, когда об этом подумаю, то невольно прихожу к мысли, что лучше было бы мне не родиться вовсе на свет! Я горд, мстителен, честолюбив! В голове моей дурных мыслей больше, чем слов, для того чтобы их выразить, больше, чем воображения, для того чтобы дать им форму, или времени, чтобы их выполнить! Для чего бы, казалось, таким негодяям, как я, существовать на белом свете? Мы все негодяи отъявленные! Не верь ни одному из нас!»[103] – ответил я.

В конце своего рассказа я чувствую себя обессиленно, будто последние несколько часов я не просто говорил, но истекал кровью.

– «Что знаешь – знай, а свой допрос оставь;