Джордж Оруэлл. Неприступная душа - Вячеслав Недошивин

Когда пал Париж (а это случилось 14 июня 1940 года), когда мужественная Англия осталась один на один со звереющим Гитлером, Оруэлл, напротив, зачастил на Алитсен-роуд, 51, где располагался один из учебных центров добровольцев самообороны. Организация оказалась серьезнее, чем он думал, и это удивило его. С призывом к англичанам вступать в отряды самообороны выступил, как только возникла угроза вторжения немцев в Англию, министр иностранных дел Энтони Иден. В ответ «в течение суток, – напишет потом Оруэлл, – записалось четверть миллиона человек, и в первый же месяц – еще миллион». Для 45 миллионов британцев это было немало. «У разных классов в Англии патриотизм принимает разные формы, но он проходит сквозь все общество как связующая нить. Он чужд только европеизированной интеллигенции… Патриотизм рабочего класса – бессознательный, но глубокий…»

Группа «стражей Отечества» из десяти человек, которой он стал руководить, уповала «в случае чего» лишь на Господа. «Последний раз я уповал на Бога, – похихикал Оруэлл в дневнике, – должно быть, в Итоне, перед футбольным матчем в 1921 году». Смотр 5-го батальона «стражей» был устроен в Риджентс-парке, где были выстроены все 12 взводов, и произвел на Оруэлла впечатление смешанное. «В основном в строю,– записывал он по горячим следам, – старые солдаты и всегда присутствующие, раздрызганного вида, люди в штатском, впрочем, не такие уж и плохие. Процентов 25 – рабочий класс. И если такой процент – в районе Риджентс-парка, то в других он должен быть гораздо выше… Принимал смотр обычный старый идиот, почти дряхлый по виду, но изложивший в своем выступлении одну из самых толковых программ, которую я когда-либо слышал. Мужики, во всяком случае, были вдохновлены. И громкими аплодисментами было встречено сообщение, что винтовки наконец уже прибыли». Еще бы – вооружены «стражи» были кто чем: вилами, ножами, какими-то доисторическими пиками и – редкие – дробовиками.

Всех возмущало, что форму ополчения вместо разномастной гражданской одежды надо было приобретать за свой счет, что магазины всюду «наживались на ополчении», что фуражки продавались только маленьких размеров («“Они”, видимо, думают, что все солдаты имеют головки»), а воротнички у тех же рубашек, напротив, рассчитаны на «толстошеих». Но если все лишь глухо роптали, то Оруэлл пишет и публикует гневное открытое письмо редактору Time and Tide под названием «Вооружите народ!». «Сэр, я почти уверен, что в течение нескольких дней или недель Англия подвергнется нападению, и вполне вероятно крупномасштабное вторжение морского десанта, – начинает письмо. – В такое время наш лозунг должен быть: ВООРУЖИТЕ НАРОД…»

Увы, призыв «вооружить народ» так и остался призывом. И через три с половиной месяца, отметит он в дневнике, его ополченский взвод будет иметь одну винтовку примерно на шестерых и «одного обмундированного по форме из каждых четверых…».

3.

Человек действия, он сражался как умел, но сражался всегда. И как же это всё было не похоже на поведение во время войны других всесветно знаменитых уже писателей. Не в укор им, но Сомерсет Моэм за три месяца до падения Франции, где у него, кстати, осталась огромная вилла с теннисным кортом, полем для гольфа и яхтой, с цветником, для которого он только что заказал и высадил 20 тысяч луковиц тюльпанов (привет курам и тыквам Оруэлла!), пишет и публикует в Лондоне огромным тиражом брошюру «Воюющая Франция» – о непобедимости французов. Не угадал! Французов победили в несколько дней. А когда опасность вторжения в Британию фашистов стала реальной, Моэм, написав очерк «Строго по секрету», в котором успокаивал англичан (всё идет нормально, ибо «театры и рестораны по-прежнему полны»), и призвав британцев «служить родине», покинул Dorchester, лондонский отель, и на военном самолете отправился в Америку. Пока Оруэлл писал свое открытое письмо, копал окопы в городском парке и разбирал с лондонцами горы кирпичей от разрушенных зданий, Моэм в деревеньке Южной Каролины поселяется сразу в двух коттеджах: один назовет «литературной хижиной», где будет жить и работать, а второй – для гостей и чернокожей прислуги: поварихи, горничной, садовника, грума для верховой езды и мальчика «на побегушках». Все четыре военных года, до апреля 1946-го, Моэм и проживет там: работа, бридж, кино, камин, застолья, любимый луковый суп, верховая езда с новым любовником – студентом и поэтом Дэвидом Познером – и долгие разговоры с Пфайффером, биографом Моэма. А еще вместе со своими соотечественниками и братьями по перу – Кристофером Ишервудом и Олдосом Хаксли, тоже перебравшимися в США, – постигает у своего «гуру», специально нанятого индуса, Веданту, индийскую философию – и тишайшую «науку медитации». Пока грохочут пушки… Неплохо, да?!

И удивляет, конечно, другое: чем дальше от реальности были столпы британской литературы, тем благодушней были их взгляды на ближайшее будущее родины и мира. Всё будет «тип-топ», успокаивали, всё скоро закончится победой («через две недели», «через пару месяцев»). А Оруэлл, напротив, пророчил и каркал. Он ведь даже в предпобедные дни 1945-го будет спорить, что военные ограничения никогда не будут отменены: «они», власть, настаивал, не отменят не только продовольственные карточки, но даже ночные затемнения, ибо народ к ним привык, а верхам это даже выгодно… Курьез, завихрение мозгов? Нет, скорее логика, анализ природы власти. Он опять был как бы и над схваткой (как мыслитель, эксперт, философ), и одновременно в гуще страшной и небывалой еще схватки. Опять наособицу…

По плечу, масштабу, по реальной вовлеченности в эту схватку, по невеселому, но трезвому взгляду в грядущее ему в те дни были равны, пожалуй, лишь два писателя, и с обоими он сойдется как раз в дни войны. Я имею в виду Герберта Уэллса и Артура Кёстлера. Да и по смелости равными! Про Кёстлера и не говорю – его храбрость известна миру, – но мало кто знает, что 74-летний Уэллс, как и Оруэлл, ни разу не спустился в бомбоубежище, и даже в самые страшные бомбежки не прерывал трапезы у себя и бурчал гостям: «С какой стати я должен суетиться из-за этих маленьких варваров в самолетах… Можно мне еще того сыру?..» И добавлял, победно поглядывая на русскую любовницу, почти жену тогда, Муру[58], что этот «fucking Гитлер» не заставит его прятаться…

Я уже писал о противоречивом отношении Оруэлла к Уэллсу. Но особо существенной разницей между ними было отношение к ним в России. Я имею в виду тот самый «казус пуговицы». Про «пуговицу» заметила в свое время Анна Ахматова, когда рассуждала о своем муже, Николае Гумилеве. «Одним, – заметила однажды, – не прощается ничего, даже пуговицы незастегнутой, а другим прощаются даже преступления…» Вот так и Оруэллу в его известности не прощалось и не прощается по сей час ничего. На него вот-вот набросятся за «критику» Сталина и сталинизма в его «Скотном дворе», а тому же Уэллсу нечто подобное легко простят даже в Кремле. Я говорю про неизвестный у нас и ныне (и, разумеется, непереведенный) роман Уэллса «Ужасный ребенок», написанный им в 1939 году, где он презрительно назвал Сталина «вонючкой». Да, да, друзья, именно так!