Нубийский принц - Хуан Бонилья

В полдень, после завтрака, во время которого мать пристально рассматривала меня, поспешно отводя глаза, когда я пытался поймать ее взгляд, и время от времени тяжело вздыхая, я позвонил Паоле и сообщил автоответчику, что вечером приеду за вещами. Вещи составляли несколько книг и дисков, фотоаппарат и пара фотографий в рамках. Я попросил у мамы разрешения взять ее машину.

— А где твоя? — удивилась мать.

— А у меня ее нет. Это была машина Паолы.

Мама записалась на курсы переплетчиц при Институте современной женщины. Там собирались дамы средних лет, не столько для того чтобы научиться переплетать книги, сколько чтобы вдоволь поболтать. Старые вещи, которые мать уже не носила, но до сих пор не собралась выкинуть, пошли на обложки для книг, которых она никогда не читала. Блузка, хранившая память о ночной прогулке в чужом городе тайком от спавшего в гостиничном номере отца, послужила переплетом для истории мадам Бовари. Лоскуты от давно вышедшей из моды юбки, натянуть которую мать смогла бы только после операции по уменьшению бедер, сгодились для “Джейн Эйр”. Тома в обложках из старой одежды и мемуары вдов великих людей, к которым внезапно воспылал страстью отец, превратили семейную библиотеку в одно из самых нелепых мест на земле, достойное упоминание во всемирном реестре казусов — Книге рекордов Гиннеса.

— Знаешь, сынок, на твоем месте я бы оставила ей все книги, и компакт-диски, и снимки, и одежду, которая тебе совсем не подходит, и этого жуткого пса, а себе взяла бы только машину, ведь машина, это первый шаг к тому, чтобы наладить свою жизнь, чего не скажешь о собаках и фотографиях.

Ротвейлер, которого Паола звала Паоло, а я Всевидящим Автором, строго говоря, никогда не был моим. Было бы забавно услышать нашу историю из уст пса, за несколько месяцев превратившегося из несмышленого кутенка в матерую зверюгу, от одного взгляда которой у любого тряслись поджилки. Услышав мое сообщение, Паола строго-настрого запретила Всевидящему Автору выпускать меня из дома с вещами. Сменить замок она, конечно, не успела, но с таким сторожем этого и не требовалось. Стоило мне повернуть в замке ключ, как из-за двери послышалось свирепое рычание, отнюдь не напоминавшее приглашение войти. Я пробормотал что-то льстивое про хорошего песика, но зверь отнюдь не смягчился, а, напротив, принял боевую стойку. Я едва успел прошмыгнуть в спальню, где как раз лежали почти все мои вещи, включая камеру и фотографии. Оставшиеся в гостиной книги и диски сделались законной добычей Паолы. Теперь мне предстояло покинуть квартиру и при этом избежать зубов Всевидящего Автора. Прыгать в окно было немного рискованно: квартира находилась на седьмом этаже, а внизу располагалась детская площадка, где ребятишки — мамина гордость — спихивали друг друга с качелей, дрались и кидались песком. Из коридора доносилось сопение предвкушавшего добычу пса; его взгляд, казалось, вот-вот прожжет дверь. Тут я вспомнил, что за кроватью валяются штанга и гантели, с которыми Паола занималась по утрам. Сто раз отжать тридцать кило из положения лежа, потом пятьдесят приседаний и в душ. Одного вида штанги у меня в руках должно было хватить, чтобы собака держалась на расстоянии. Я подумывал захватить и гантели, чтобы в случае чего стукнуть пса по башке, но тащить все это, да еще и камеру было слишком тяжело. В конце концов я решил ограничиться штангой. Я собирался как следует напугать зверя и, если получится, загнать его в ванную, чтобы спокойно вынести вещи. Но стоило мне чуть-чуть приоткрыть дверь, как навстречу рванулся грозный рык: пес явно не был расположен вести переговоры. Я пытался заговорить ротвейлеру зубы, но он не поддавался на мои увещевания. Всевидящий Автор затаился по ту сторону двери и даже перестал рычать: должно быть, хотел усыпить мою бдительность. Дожидался, когда я высунусь в коридор, чтобы для начала закусить штангой, а потом вытащить меня на лужайку перед домом и слопать на глазах у соседей, дабы было кому давать интервью корреспондентам дневных новостей. Так что вся новостей. Так что вся надежда была на гантели. Посчитав, что десяти кило для такого пса маловато, я взял двадцатикилограммовую. Если бы мне удалось нанести чудовищу ощутимый удар, чтобы хоть на время вывести из строя его жалкий мозг, камера оказалась бы спасена (с потерей фотографий я уже смирился). Я осторожно приоткрыл дверь, выставив вперед ногу, чтобы отшвырнуть пса, если он вздумает на меня броситься. В щель тут же просунулась уродливая морда с оскаленной пастью, полной длинных, словно гвозди, зубов. Подожди, сказал я себе, не так быстро. Дверь приоткрылась еще на несколько миллиметров, и Всевидящий Автор тут же просунул в нее свою круглую башку. Комментатор в невидимой кабинке заорал во все горло: “Придурок! Тебя сожрут!” Я со всего маху обрушил двадцатикилограммовую железяку на голову псине. Зверь рухнул как подкошенный. Признаться, меня немного разочаровала такая легкая победа. Заметив, что монстр еще дышит, я не стал считать до десяти, как на ринге, а ухватил покрепче свою штангу и поспешил убраться прочь, напоследок пнув пару раз поверженного противника. Я шагал навстречу новой жизни, оставив за спиной дохлого пса. Перетащив в машину все свои вещи: камеру, фотографии, вами, книги, диски, кассеты и одежду, я подумал: “В тот день, когда ты решил изменить свою судьбу, на тебя набросился твой собственный пес”.

В паху нестерпимо чесалось, казалось, что стены убогой комнатушки вот-вот сомкнутся и раздавят меня. Чтобы отвлечься, я решил поиграть в интервью. Итак, говорил я себе, ты ученый, первым обнаруживший жизнь на другой планете; журналистка, сногсшибательная блондинка, расспрашивает тебя о детстве, школьных годах, и о том, когда тебе впервые захотелось подружиться с симпатичными гуманоидами; вопрос следует за вопросом, но внезапно белокурая журналисточка замолкает и удивленно смотрит на тебя: никакой ты не ученый, ты зеркало, в котором она видит саму себя, видит, что предпочла бы никогда о себе не знать. Но ничего не вышло. Главная проблема интервью перед сном состоит в том, что со временем поток правдоподобных версий стремительно иссякает, и приходится поневоле смирять фантазию. Когда в четырнадцать лет ты мечтаешь стать астронавтом, кто поручится, что ты и вправду не окажешься первым человеком, ступившим на Сатурн. В двадцать пять приходится изо всех сил подстегивать свою фантазию, чтобы вообразить себя игроком высшей лиги. А когда тебе почти тридцать, верить в будущее и не лгать о прошлом становится почти невозможно: можно, конечно, вообразить себя президентом, но сутенеров президентами, как правило, не выбирают. Отчаяние подстегивает фантазию, и ты решаешь: ладно, пусть будут инопланетяне, которые выбрали из всех жителей Земли именно тебя, чтобы сообщить, что они не только существуют, но и трахаются совсем как в порнофильмах, — в конце концов, такое может случиться с кем угодно и в пятнадцать лет, и в двадцать, и в пятьдесят. Но, как я уже говорил, ничего не вышло. Хорошо знакомый зуд, как всегда пунктуальный, вцепился в мое левое яйцо, едва я взошел на ложе ночного сна, — что интересно, в часы сиесты ничего подобного не происходило — напоминая, что совесть моя нечиста и парой таблеток атаракса дела не поправишь. Я встал с постели, проклиная свою собачью жизнь, при которой даже выспаться толком невозможно: чтобы вовремя добраться до Мадрида, мне предстояло выехать за час до рассвета. Как только я поднялся на ноги, зуд слегка поутих, и стены комнаты немного расступились. Я выглянул в окно. Неоновая вывеска на двери пансиона отбрасывала яркие блики на капот моей машины. Я так устал, что вполне мог заснуть стоя, прижавшись лбом к оконному стеклу. Зуд вроде бы окончательно стих, но я знал, что стоит мне прилечь, и он вернется с удвоенной силой. Спасения не было. Иногда я расчесывался до крови, и это было хуже всего: заживающие струпья саднили не только ночью, но и весь день напролет. Поначалу я пытался избавиться от ночного проклятия с помощью мастурбации. Эта полумера могла подарить мне около часа беспокойной и смутной дремы, которую легко мог разрушить рев мотоцикла за окном, шум в квартире этажом выше или какой-нибудь резкий звук из моего собственного сновидения. Кожные заболевания в чем-то сродни крысам: время от времени появляется безотказный яд, не оставляющий мерзким тварям никаких шансов, но никто и не думает закрывать лаборатории: все понимают, что извести грызунов невозможно. Вскоре после того как я начал всерьез работать на клуб “Олимп” — то есть перестал валять дурака и посвятил себя делу, за которое платили приличные деньги, чтобы не пришлось продавать душу, покупать пистолет и идти грабить банк, — у меня впервые возникли проблемы сексуального свойства. Выражаясь поэтическим языком, мой колос перестал наливаться спелостью. Впрочем, это обстоятельство нисколько не повлияло на мою способность отыскивать жемчужины в грязи: я ни на миг не забывал о предложенном Гальярдо критерии истинной красоты. Приходилось быть весьма привередливым, останавливаясь лишь на тех объектах, которые, не будь у меня затруднений известного характера, мигом пробудили бы во мне интерес. Так что на клубной статистике мои беды не сказывались. Во всем можно найти светлые стороны: отсутствие у меня сексуального аппетита гарантировало моим трофеям полную безопасность до тех пор, пока они не попадали в цепкие коготки Докторши.