Санта-Лючия - Джон Голдтвейт

По лицу Ванды он понял, что она сразу (возможно, еще до того, как он сказал) угадала, что ему грозит. Она молча положила руки ему на плечи и поцеловала его. И Ларри понял, что это мольба поставить их любовь превыше всего, даже его совести. Кто бы мог подумать, что он способен так полюбить женщину, которую обнимало столько мужчин! Опороченное, печальное прошлое любимой женщины вызывает у иных мужчин только рыцарское великодушие, у других, более «респектабельных», бешеное желание и грызущую ревность к тому, что раньше было отдано другим. Иногда приходит и то и другое. Когда он держал Ванду в объятиях, он не раскаивался в убийстве того красивого и грубого животного, сломавшего ей жизнь. Он даже испытывал жестокую радость при мысли, что сделал это, когда она положила голову к нему на плечо и подняла к нему бледное лицо с чуть покрасневшими веками и щеками; когда он увидел ее приоткрытые губы и широко расставленные карие глаза, устремленные на него в самозабвенном счастье, он почувствовал только нежность и желание защитить ее.

Ларри вышел от Ванды в пять часов, но не прошел он и двух кварталов, как в его памяти снова возник маленький седой бродяга, который стоял, забившись в угол, как затравленный енот, его печальный хриплый голос; и в груди у Ларри поднялась ненависть к миру, в котором человека, не желавшего сделать ничего дурного, заставляют столько страдать.

У дверей своего дома он увидел Кита, выходившего из кеба. Они вошли вместе и остались стоять – Кит спиной к тщательно закрытой двери, Ларри у стола, – как будто они оба знали, что предстоит схватка. Кит начал:

– Места на пароходе есть. Сходи и закажи себе каюту, а то контора закроется. Вот деньги!

– Я не поеду, Кит.

Кит шагнул вперед и положил на стол пачку банкнот.

– Послушай, Ларри, я читал протокол полицейского суда. Ничего страшного нет. На воле или несколько недель в тюрьме – какая разница для такого бродяги? Выкинь все из головы, ведь для обвинения почти нет улик. Это только дает тебе лишний шанс на спасение. Воспользуйся же им как мужчина и начни новую жизнь.

Лоренс усмехнулся, но в усмешке его сквозили гнев, озлобление. Он взял банкноты.

– Скройся и спаси честь брата? Так, что ли, Кит? Положи деньги обратно в карман, или я брошу их в огонь. Ну, берешь? – Подойдя к камину, он поднес банкноты к решетке. – Бери, или они будут там!

Кит взял деньги.

– Во мне еще сохранилось чувство чести, Кит. А если я скроюсь, от него не останется ничего, даже самой малости. А я им дорожу, быть может, больше, чем… Я не могу пока сказать. Не могу…

Они долго молчали, потом Кит произнес:

– Еще раз говорю: ты ошибаешься, никакой суд присяжных не обвинит его в убийстве. А если и обвинит, то судья не поддержит обвинения. Негодяй, который грабит трупы, должен сидеть в тюрьме. Его поступок страшнее твоего, если уж на то пошло!

Лоренс поднял голову.

– Не суди, брат, – отвечал он. – Чужая душа – потемки.

Пергаментное лицо Кита покраснело и напряглось, как будто он пытался сдержать приступ кашля.

– Что же ты собираешься делать? Полагаю, что могу просить тебя не забывать о нашем имени. Или это соображение ничто перед твоим «чувством чести»?

Лоренс опустил голову. Это движение говорило яснее слов: «Лежачего не бьют».

– Не знаю, что я буду делать… Пока ничего. Мне очень жаль, Кит… Ты меня извини.

Кит посмотрел на него и, не сказав ни слова, вышел.

Бесчестье, независимо от того, падет ли оно на семью или на него самого, угрожает репутации каждого, исключая философов.

Кит всегда был готов бороться с любой опасностью. Но этот удар, будет ли он результатом расследования или признания Ларри, он отразить не мог. Как на розе неизвестно откуда появляется ржавчина, так на его имя ляжет темное пятно скандальной истории. Отбить удар невозможно! Нельзя даже ускользнуть из-под него! Брат убийцы, повешенного или сосланного на каторгу! Его дочь – племянница убийцы! Умершая мать – мать убийцы! То была слишком жестокая кара – день за днем, неделя за неделей ждать, когда на тебя обрушится это несчастье. И ему, человеку строгой нравственности, несправедливость ее с каждым днем представлялась все более чудовищной.

Отсрочка разбора дела дала возможность установить, что убитый в день смерти много пил и что обвиняемый является профессиональным бродягой и нищим; выяснилось также, что арка на Глав-лейн была его излюбленным местом ночлега. Слушание дела было назначено на январь. Несмотря на опасения, Кит на этот раз решил пойти в полицейский суд. Ларри, к его великому облегчению, там не было. Но главным свидетелем, не раз видевшим обвиняемого на Глав-лейн, оказался тот самый полисмен, который подошел к нему, Киту, когда он осматривал арку, а после так напугал его в комнате Ванды. И хотя Кит держал свой цилиндр у самого подбородка, его не покидало неприятное ощущение, что полисмен узнал его.

Кита почти, а то и совсем не терзали угрызения совести, хотя он сам допустил, чтобы этот человек жил под тяжестью такого обвинения. Он искренне верил, что улик для приговора недостаточно, а мучений бродяги, оказавшегося под замком, он был не способен понять. Бродяга этот ограбил труп и заслужил наказание; во всяком случае, такому чучелу лучше посидеть в тюрьме, нежели спать в декабре под арками. Сентиментальность была чужда натуре Кита и его пониманию справедливости – справедливости тех, кто подчиняет судьбы слабых и бездомных интересам сильных и обеспеченных.

На рождественские каникулы приехала из пансиона его дочь. Киту было невыносимо трудно, ибо стоило ему отвести взгляд от ее живых глаз и розовых щечек, он снова видел тень над их спокойной и упорядоченной жизнью – так иногда в ярко освещенной комнате паутина тянется по потолку в углу и нависает угрозой темноты.

Днем в канун Рождества они с дочерью отправились по ее желанию в церковь в Сохо, чтобы послушать рождественскую ораторию, и на обратном пути нечаянно вышли на Борроу-стрит. Уф! Что он пережил, когда в темноте дочь вдруг прижалась к нему и испуганно прошептала: «Кто это?» Опять, опять это ужасное дело! После суда он снова постарается избавиться от тех двоих. И схватив дочь под руку, он поспешил уйти с этой улицы, где даже морозный воздух, казалось, был наполнен призраками.

Вечером, когда дочь ушла спать, Кита охватило беспокойство, которое он не мог сдержать. Он не виделся с Ларри уже несколько недель. Что тот собирается делать? Какой еще безрассудный поступок зреет в его смятенном мозгу? Ему, верно, сейчас нелегко, или, может быть, он беспробудно пьет? И у Кита снова появилось желание защитить Ларри, знакомое теплое чувство, родившееся в давние рождественские сочельники, когда чулки, что они вывешивали на ночь, наполнялись подарками, когда добрые руки Санта-Клауса бережно кутали их в одеяла и они засыпали, успокоенные его прощальным поцелуем.

Над рекой сияли звезды, небо было темное и по-зимнему ясное. Колокола еще не звонили. Подчиняясь смутному, но сильному побуждению, Кит закутался в меховое пальто, нахлобучил велосипедную шапочку и вышел на улицу.