Царь Соломон - Петр Люкимсон

Однако великий Абарбанель[22] был убежден, что эти слова следует понимать так, что Авессалому было около сорока лет, но все же не ровно 40. «Книга порядка поколений» («Сефер седер гадорот»), считающаяся одним из самых авторитетных трудов по библейской хронологии, датирует этот мятеж 37-м годом царствования Давида. Таким образом, по мнению ее автора, раввина Ихиэля бен Шломо Хайльперина, в момент бунта Давиду было 67 лет, Авессалому — 37, а Соломону — девять[23].

Чтобы собрать вокруг себя всех сторонников и не дать Давиду оперативно вмешаться в ситуацию, Авессалом обратился к отцу с просьбой разрешить ему совершить благодарственное жертвоприношение в Хевроне — якобы во исполнение некого обета, данного, еще когда он жил в изгнании в Гисуре. Вслед за этим Авессалом направил во все концы страны гонцов к своим сторонникам — с тем чтобы последние ждали условленного сигнала из Хеврона, после которого они должны объявить народу о его воцарении в Хевроне и начале похода на Иерусалим. Кроме того, на всех дорогах были расставлены трубачи, призванные трубить в шофары[24], как только окончится церемония помазания Авессалома на царство.

Так все и произошло. Тысячи сторонников Авессалома, представляющие все колена Израиля, собрались в Хевроне, и вспыхнувший на жертвеннике огонь был одновременно огнем мятежа. Как только прибывший из Гило Ахитофел провозгласил Авессалома царем, на всех дорогах раздался протяжный звук шофаров. Им ответили трубные звуки рогов в сотнях сел и городов страны, и уже затем на их улицах раздался клич мятежников: «Авессалом воцарился в Хевроне!»

Узнав, что Авессалом движется на Иерусалим с многотысячной армией, Давид решает покинуть город, чтобы не допустить гражданской войны на его улицах и возможного осквернения в ходе этих боев главной национальной святыни — Ковчега Завета.

Оставив гарем с десятью женами и наложницами в Иерусалиме, Давид берет с собой только любимую Вирсавию и сына Соломона, несколько десятков своих приближенных и покидает столицу в сопровождении лишь сохранивших ему верность старой гвардии и отряда наемников общей численностью примерно 1200 человек.

И вот это-то обязательно должен был запомнить девятилетний Соломон: как он с матерью и пророком Нафаном едут на телеге, запряженной мулами. Позади телеги идет отец, великий царь Давид: босой, в простой, разодранной от горя одежде, утирая рукавом слезы и всем своим видом демонстрируя покорность Божьей воле.

В этот момент Соломону, возможно, впервые открылось, что царская власть сопряжена не только с почестями, раболепием и роскошью, но и с постоянной угрозой потерять трон в результате войны или заговора. Причем заговорщиками вполне могут оказаться люди, которым ты безоговорочно доверял. А значит, выходило, что доверять царю никому нельзя. Тем более самым близким своим родственникам, которые вполне могут считать себя вправе претендовать на трон. Следовательно, любой заговор царь должен подавлять еще в зародыше, при первом же легком подозрении…

Подтверждение этим своим мыслям принц Соломон получил, когда царская процессия, миновав Масличную гору, подошла к городку Бахуриму. Так как Иерусалим находился в землях колена Вениамина, то и весь путь бегства Давида пролегал через деревни вениамитян, многие из которых, как уже говорилось, отнюдь не питали симпатии к царю. Теперь эти люди выстроились вдоль дороги, чтобы вдоволь позлорадствовать над поверженным самодержцем. Но больше всего поразило Соломона то, что среди этих злопыхателей был Семей, сын Геры — его учитель Закона, урокам которого он с таким благоговением внимал и которого считал образцом добродетели.

Теперь Семей, сын Геры, велев своим домочадцам забрасывать Давида и его воинов камнями, сам бежал вслед за царем и вопил:

— Убирайся! Убирайся вон, убийца и мерзавец! Обратил Господь против тебя всю кровь дома Саула, вместо которого ты стал царем, и передал Господь царство в руки Авессалома, сына твоего, и вот ты в беде, ибо ты — убийца![25]

Видел Соломон и то, как его кузен Авесса (Авишай), командир гвардейцев, подъехал к Давиду и предложил казнить Семея за оскорбление Его Величества, но Давид запретил ему это, демонстрируя полную покорность Божьей воле: «И сказал царь: что мне и вам, сыны Саруины? пусть он злословит, ибо Господь повелел ему злословить Давида. Кто же может сказать: зачем ты так делаешь? И сказал Давид Авессе и всем слугам своим: вот, если сын мой, который вышел из чресл моих, ищет души моей, тем больше сын Вениамитянина; оставьте его, пусть злословит, ибо Господь повелел ему. Может быть, Господь призрит на уничижение мое и воздаст мне Господь благостью за теперешнее его злословие» (2 Цар. 16:9–12).

Увы, нам не дано знать, что подумал Соломон, услышав эти слова отца — удивился ли он бесконечности его милосердия, или уже тогда понял всю мудрость такого поведения и извлек для себя еще один урок.

Видимо, во время стоянки в Бахуриме оставленные Давидом в столице соглядатаи принесли вести о происходящем в Иерусалиме. Вместе с царедворцами Соломон слушал рассказ о том, как, следуя совету Ахитофела, Авессалом раскинул свой шатер на крыше царского дворца (той самой крыше, с которой Давид некогда увидел Вирсавию) и на глазах всего народа велел вводить к нему в шатер жен и наложниц отца. Причем последние, если верить вестникам, не особенно этому противились.

Так как женщинами прежнего царя мог пользоваться только его законный наследник, то всем было понятно, что этим шагом Авессалом решил показать, что считает себя именно таковым. Одновременно, совершив это прелюбодеяние, Авессалом отсек всякую возможность примирения с отцом и дал понять, что готов идти до конца, то есть до уничтожения самого Давида и всех его сторонников. И не удивительно, что многие приближенные Давида, услышав рассказ о деяниях Авессалома, ощутили смертельный страх.

Однако Соломона, как можно предположить, больше всего поразило в нем поведение женщин, та покорность и даже сладострастие, с которой они отдавались красавчику Авессалому. Во всяком случае, возможно, именно здесь таятся корни его противоречивого отношения к женщине, столь явственно проявляющегося в ряде стихов в Книге притчей Соломоновых и Книге Екклесиаста — восхваления верной жене и хозяйке дома перемежаются в них с представлением о женщине как изначально порочном существе, недостойном доверия.

«Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла на небе, пути змеи на скале, пути корабля cреди моря и пути мужчины к девице[26]. Таков путь и жены прелюбодейной; поела и обтерла рот свой и говорит: „я ничего худого не сделала“» (Прит. 30:18–20), — утверждается в «Притчах».