Приступить к ликвидации - Эдуард Хруцкий

Оперативники обыскивали комнату, в углу застыли понятые: дворничиха и сосед из квартиры напротив. Он пришел прямо с улицы, и снег на валенках начал подтаивать, растекаясь по полу маленькими лужами.

— Сироту не жалеете, — стонала старуха, — я немощная… Матка его на труд фронте… Папка от немецкой пули погиб…

— Ты молчи лучше, Севостьянова. Молчи, — устало оборвал ее Кузин, — мамка его за спекуляцию сидит… А сынок твой, Витя Севостьянов, в сорок первом погиб в Зоологическом переулке, когда на третий этаж в пустую квартиру лез… Знатного ты домушника вырастила, Севостьянова.

— Тебе бы оговорить старуху немощную…

Белов смотрел на Толика Севостьянова. Перед ним сидел не Кочан, а обыкновенный мальчишка, шмыгающий носом, нервно облизывающий губы. Руки у него были покрыты цыпками, как у пацанов, играющих в снежки.

Сергей глядел на него и думал о том, сколько таких Толиков Севостьяновых выбросила на улицы война. И как долго придется ему и его товарищам переделывать этих пацанов, рано узнавших вкус табака и водки, полюбивших легкие, лихие деньги.

— Слышь, Толик, — сказал Кузин, — где товар?

— Нету у меня ничего, — буркнул Кочан, — нету как есть.

— Вы на чердак сходите, — сказал мужчина-понятой, — он туда что-то часто лазит.

— Сука, — выдавил Толик.

— Ты меня не сучи, сопляк, и глазами не зыркай, я всю жизнь у станка, а ты, как и твой папаша распрекрасный, на краденое живешь.

— Сам покажешь? — спросил Кузин.

— Ищи, начальник, тебе казна за это платит.

— Дурак ты, Толик, — беззлобно ответил Кузин. — В блатного играешь. Фасон давишь. Вспомнишь еще мои разговоры когда-нибудь. Никакой ты не блатной, а так — пена.

Минут через десять оперативники принесли в комнату несколько бумажных упаковок папирос, ящик водки и пол-ящика шоколада.

— Да у него целый гастроном, — ахнула завистливо дворничиха.

Милиционер, писавший протокол обыска, начал пересчитывать бутылки, пачки папирос, шоколад. Книжки со стихами нашли за иконой, их было пять штук.

— Где деньги, Севостьянов?

Парень молчал, глядя куда-то поверх головы Белова.

— Так, гражданка Севостьянова, — сказал Кузин, — вставайте.

— Зачем? — спросила внезапно старуха хрипло и резко.

И Белову показалось, что говорит кто-то вновь пришедший, так не похожи были голос и интонация на скорбный старушечий плач.

— Кровать обыщем.

— Я хворая, нет у вас такого права.

— Есть, Севостьянова, есть. — Кузин подошел к кровати.

— Я встать не могу.

— Ты мне лапшу на уши не вешай, Севостьянова, хворая. А кто вчера водкой торговал, не ты? — В голосе Кузина зазвенели резкие нотки.

— Вчера не сегодня, начальник.

— Не встанешь — поднимем.

Старуха вылезла из-под одеяла и, на удивление Белова, оказалась в стеганых ватных брюках и толстом свитере.

— Бери, гад. — Она плюнула и отошла в угол.

— Так-то оно лучше.

Кузин подошел к кровати, скинул одеяло, поднял второе, лежащее на матрасе. Под ним были деньги.

— Ты что, Севостьянова, думаешь, это все? Сейчас мы выйдем, а наши девушки тебя обыщут. Не зря ты ватные штаны натянула. Пошли, Белов.

Милиционеры вывели Кочана, в комнату вошли две девушки с сержантскими погонами. За дверью слышалась возня, хриплый голос Севостьяновой, потом все стихло.

— Порядок, товарищ капитан, — выглянула на площадку девушка-сержант. — Заходите.

Старуха сидела в углу, закутавшись в тулуп. На столе лежали кольца, часы и деньги.

Севостьянова глядела на вошедших тяжело и ненавидяще.

— Ты, Севостьянова, — задохнулся от гнева Кузин, — сына своего вором сделала, невестку и внука. Люди на фронте кровь проливают, а ты жиреешь здесь на горе человеческом. Ты паук кровяной. Моя бы воля…

— Бодливой корове бог рогов не дал, — спокойно и зло ответила старуха. — На мне нет ничего. А деньги и цацки внучек принес.

Кочан, стоявший у дверей, вздрогнул, будто его ударили плетью.

— Ты чего, бабка! Ты же мне срок лишний лепишь.

— А ты, Толик, привыкай. У вас блатной закон — человек человеку волк. — Кузин достал папиросу и закурил.

Данилов

— Значит, вас зовут Леной и вы хотите быть актрисой? — Данилов грел пальцы на стакане с чаем. — Вы пейте чай, правда, он не очень сладкий, но все же с сахаром.

Девушка смотрела на него просто и ясно. Она совершенно не терялась в этом служебном кабинете, чувствуя себя здесь естественно и просто. Сделала маленький глоток, подула.

— Горячий.

— После холода хорошо. Вы мне расскажите про Олега, Лена. Где познакомились, где бывали, как зашел разговор о шрифте?

— Неужели это так важно?

— Очень. Вы комсомолка, сейчас война, сами должны понимать, что просто так вас сюда к нам не пригласили бы.

— А как мне называть вас? — поинтересовалась девушка.

— Иван Александрович.

— Я познакомилась с Олегом летом. В ЦПКиО. Там в летнем театре для красноармейцев концерт был, я туда попала. Олег сидел на соседнем кресле. Я еще подумала — молодой, здоровый, а не в армии. Потом у меня каблук на босоножке сломался. А он подошел, сказал, посиди, мол, здесь, и убежал. Пришел — каблук на месте. Потом он сказал мне, что артист и режиссер, пригласил в гости к своему товарищу.

— Где живет товарищ и как его зовут?

— На Сивцевом Вражке, зовут Славой. У него чудесные пластинки и патефон заграничный. Мы пили у него чай, разговаривали о театре.

— Вы бывали у этого Славы?

— Да, несколько раз.

— Значит, адрес помните?

— Сивцев Вражек, дом три, квартира один.

Муравьев, сидевший в углу, встал и вышел в другую комнату.

— Вы часто встречались?

— По-разному. Олег много ездил в составе фронтовых бригад.

Вошел Муравьев, положил перед Даниловым бумажку. Иван Александрович прочитал:

«Гостев Олег Борисович в Москве не прописан. В кадрах Москонцерта не значится. В Сивцевом Вражке, 3, квартира 1, проживает Шумов Вячеслав Андреевич. Через час его доставят сюда».

Данилов прочитал еще раз, положил записку в папку.

— Кого из друзей Гостева вы знаете?

— Только Славу и телефонное знакомство с Соломоном Ильичом.

— Гостев приносил вам продукты?

Лена покраснела, помолчала, собираясь с мыслями, и ответила не очень уверенно: