Малахов курган - Сергей Григорьев

– Что же это, Мать Пресвятая? Зачем? – спросила, накрыв свою работу ветошкой[65], Наташа.

Она встала, метнулась к двери, к вешалке, схватила кофту и дрожащими пальцами уже застегивала пуговицы.

– Аврал объявили по городу: крепость строить, вал насыпать. Веня, идем, бери лопату! – сказала Ольга.

– Ура! – закричал Веня, выхватив у Ольги лопату.

Он вскинул ее, как ружье на изготовку, ударил ею в дверь и, прихрамывая «в три ножки», выбежал во двор. За ним побежала, гремя ведрами, Ольга, за ней, в чем была, Марина.

– Куда вы маленького тащите? – кричала вслед дочерям мать, выбегая за калитку на улицу. – Он весь мокрый! Венька! Тебе говорю, вернись!

Веня припустился что было сил и перестал прихрамывать. Ольга на бегу отмахнулась от матери.

Анна вернулась во двор. Хоня поднимала с земли сброшенное вихрем белье и, встряхивая, снова вешала на веревки.

– Али и нам идти, Хоня? – спросила нерешительно Анна.

– Без нас народу хватит! – сердито ответила дочь. – На всех лопат не напасешься. Будут стоять без дела да лясы точить… Благо дождь перестал.

– И то! – согласилась Анна, уходя в дом.

Наташа, сняв кофту, повесила ее на гвоздик, перевязала перед зеркалом свой белый платочек и села за работу.

Мокроусенко сидел на скамье, опустив голову. Он счастливо улыбался, о чем-то размышляя.

– Ты чего расселся, Тарас?! – крикнула Анна. – Или у тебя дела нет?

– Верно изволите говорить, Анна Степановна. Теперь всем дело будет. Ой и дочка у вас, Анна Степановна, – огонь!

– Да уж, хватишь с ней и горя и радости. Поди ты с глаз моих долой, Тарас Григорьевич!

– «Беги, Тарас, от наших глаз!» Что ж, мы и пойдем. У нас дело есть. Бывайте здоровеньки!

К вечеру ветер над Севастополем утих, сделалось тепло и мирно. Небо очистилось. Дождем прибило пыль, и солнце садилось в море светлое и золотое, словно утром. Лимонно-желтая заря долго не гасла. Молодой месяц незаметно крался днем за солнцем, а когда оно зашло, пролил над горами и морем весь свой свет. Над Севастополем опустились серебряные сумерки. Вечер вышел похожим на летний. По-летнему жарко застрекотали при лунном сиянии кузнечики по холмам. Не успели умолкнуть в доках[66]молоты кузнецов и котельщиков, как им на смену и в лад заквакали лягушки в камышах на Черной речке и, словно кувалдой по железному котлу, забухала выпь[67]. Затих осенний скользкий ветер с моря. И крепким, плотным запахом иссушенной земли, истоптанной полыни дохнул на Корабельную слободку Малахов курган.

К заходу солнца вернулись домой Ольга и Маринка, усталые, с волосами, напудренными серовато-белой пылью.

Перебраниваясь, они долго со смехом плескались у колодца, пили без конца студеную солоноватую воду, затем скинули с себя все, выстирали, повесили сушить и побежали в дом одеваться во все чистое и сухое.

– А куда мешки подевали? – спросила Анна дочерей.

– Мешки там остались. Насыпали землей. У всех мешки в дело пошли: амбразуры[68]обложили. Туров[69]не хватило. И земли не хватило. До камня всю соскребли.

– На то казенные мешки есть. Знала бы – не дала! – сердилась Анна.

– Маменька, милая, – ответила Ольга, – да мешки-то наши худые! Зато мы какую похвалу заслужили! Приехал полковник саперный на вороном коне. Такой крепкий мужчина, будто вместе с конем из чугуна слит. Видит: больше всего девушки стараются. «Молодцы, девушки! – говорит. – Так и будет эта батарея называться: „Девичий бастион“». Вот какой чести, милые сестрицы, мы удостоились, пока вы дома сидели!

– А куда Веню девали?

– А разве он не приходил? Вот беда! Он от нас с дороги убежал с каким-то мальчуганом. Должно, на рейде крутятся.

– Как же вы, сестры, кинули маленького? Знала бы – не пустила… – ворчала Анна.

– Да кому твое золото нужно, маменька? Куда он денется? Все он «маленький» да «маленький»! Пора ему и большим быть… Да вот он сам, Венька! – крикнула Маринка, замахиваясь на Веню.

Веня, уклоняясь от удара, ловко присел, и размашистый удар Маринки пришелся по косяку.

Она завизжала от боли, подула на пальцы ушибленной руки и рассмеялась.

– Куда бегал? Гляди, он весь в смоле измазался… Руки-то все черные.

– Это мы, между прочим, блокшив[70]к стенке подтягивали. Мы там, брат, не баловались. Теперь делов на всех хватит! Только руки давай!

– Вот батенька придет – он тебе дела пропишет!

– А батенька и совсем нынче не придет: велел сказать, чтоб мы без него поужинали. Он в штабе ночевать останется.

– Да где ты его видал?

– В штабе видал. На Графской пристани видал. На Северной видал. На «Трех святителях» видал, на Деловом дворе видал…

– Эка тебя носило! – упрекнула мать. – Везде успел побывать.

– Это не меня, а батеньку носило! Я к нему примазался. Да я не один, еще со мной был Митька.

– Чей это Митька?

– «Чей, чей»! Михайлова, механического офицера с «Владимира», сын. Я и Тришку видал. Машину он мне показал. Вот чудеса-то, милые сестрицы!

– А Михайлу тоже видал?

– А то нет! Мы с батенькой к нему нарочно на корабль ездили.

Сестры, слушая младшего брата, переглядывались с матерью и меж собой улыбались – все разные, но улыбались они одинаково, и улыбка их роднила. Вечерний тихий свет размыл и сгладил морщины на лице Анны, и она казалась не матерью, а старшей сестрой Маринки. Суровое лицо Хони стало мягким, и даже ее тонкий нос с горбинкой, за что Веня ее прозвал «ястребинкой», сделался похожим на «чекушку» Маринки. Червонно-золотые косы Ольги в сумерках не отличишь от черной косы Наташи. И у всех одинаковые с матерью темные, как вишни, глаза, а днем у Маринки и матери глаза голубые…

– Расскажи, Веня, всё-всё, что видал, по порядку, – просит Наташа.

– А крестного видел в штабе? – спрашивает тихо Хоня.

– А то нет!