Высшая школа имени Пятницы, 13. Чувство ежа - Евгения Соловьева

Пока он стоял и думал, что этой мымре от него надо, мымра подошла. Улыбнулась. Даже странно, все зубы были на месте. Да и вблизи она уже казалась не такой уж старой и страшной. Просто тетка в возрасте. И не бритая – короткий ежик на голове. Синий.

– Ты берет уронил. На, возьми.

Он взял протянутый берет, ненароком коснувшись ее пальцев. Теплых и сухих.

– Э… спасибо.

Он собрался было надеть берет и смотаться, но тетка взяла его за руку. Ничего так, нормально взяла, не нагло. И улыбнулась хорошо, с интересом.

– Да не обращай ты внимания на этот свет. Сергеич, придурок, что-то намудрил а-ля Америка, сегодня весь день то синие все, то зеленые. Ты тоже. – Она засмеялась и показала на зеркало. – Глянь, сам-то!

От монстра в зеркале Миша отшатнулся, едва не упал – под ноги попался стул. И заржал.

Вот же! Перетрусил, как малявка в «Очень Страшном Замке» со светящимся скелетом на ниточках!

А все эти пижоны виноваты. И Твердохлебов. И брат. И Ариец.

Сволочи. Предатели.

Лохи.

В его руках сама собой оказалась бутылка пива, под задницей стул, а напротив – она.

– Анна Шапочкина. Можно просто Анаша. – Она подмигнула. – Расслабься, красавчик. Просто выпей со мной. И расскажи, почему ты такой злой?

Мелькнула мысль: что-то тут не то. Подвох.

Мелькнула – и пропала. В конце концов, не будет вреда, если он просто поговорит с Анашой. Расскажет о сволочах и предателях. Выпьет с ней пивка. Может, даже трахнет. А почему бы и нет? Опытная женщина – это вам не дура Маринка, она видит, кто чего стоит.

Да и не такая уж она старая. Это все свет виноват.

А в другой раз, может, тут и нормально будет. Сказали ж – это только сегодня так. И вообще – сейчас пивка, и все будет зашибись.

Миша поморщился от странно-затхлого запаха от бутылки, зажмурился и сделал первый глоток.

В кафе-мороженое пришлось идти через аптеку. Ромке, к счастью, нос не сломали, отделался ушибом и синячищем на пол-лица.

– Это не повод отделяться от народа! И вообще мороженое – лучшее средство от всех болезней! – заявил Ромка голосом Карлсона.

– Ладно, герой, наложим холодный компресс, и лопай свое мороженое, – согласился с ним Дон.

И они всем классом, теперь уже – единым классом! – пошли в «Магнолию».

По дороге класс радостно галдел, за раненым героем Ромкой ухаживали сразу две девчонки, одна из ашек, вторая из бешек, и еще минимум три пытались увиваться вокруг Киллера. Тот их не замечал, был где-то то ли в себе, то ли все еще в Валгалле, но держался рядом с Доном. На пару-тройку попыток вовлечь его в разговор не отреагировал, но, видимо на автомате, взял под ручку Янку – самую активную увивалку, рыжую и веснушчатую, – и ей рассеянно улыбнулся. Но внезапно ожил на подходе к кафешке и куда-то уставился. Даже не прослеживая его взгляда, было понятно куда.

Около «Магнолии» сегодня мучил гитару Прогонини.

Жалкое и болезненное зрелище.

Кто его так прозвал, Дон не знал, но вполне понимал почему. Чем-то он был внешне похож, такой же острый и резкий профиль, почти черные глаза, длинные темные волосы, вроде бы и чистые, но неухоженные, сильные тонкие пальцы, страдальчески-вдохновенное лицо и что-то еще неуловимое в мимике, в позе, говорящее: перед вами великий музыкант.

Одна беда. Гитара в его руках плакала и визжала, хоть техника его была безупречна – уж на то, чтобы это понять, Донова музыкального образования хватало. Сегодня ворочался в гробу Гойя, потому что Прогонини одолела «Ностальгия».

Впечатление он и его не-музыка производили сокрушительное, особенно в первый раз. А Киллер же сразу сказал, что играет, и едва не был записан в чисто декоративные чихуахуа. Да уж, на такую чихуа не каждому мастиффу рекомендуется тявкать.

– Уши заткни, – буркнул Дон, пихая Киллера к дверям кафешки, увитым лианоподобными пластиковыми ветками с огромными стремного вида цветами. Леший знает, почему этих бело-розовых монстров назвали магнолиями, уж скорее они напоминали росянок-мутантов, в такой цветочек сунь палец – всю руку откусит.

Киллер глянул на него страдальчески: похоже, от визга гитары у него заболели зубы. А может быть, стало жаль Прогонини – его все жалели, ужасались и тихо молились, чтобы с ними никогда не случилось ничего подобного. Он появился в Питере лет пятнадцать назад – сам Дон этого, разумеется, не помнил – откуда, никто не знал, а говорили все одно и то же: что когда-то он был мировой знаменитостью, не то пианистом, не то скрипачом, а может, и хирургом, тут уже начинались разногласия. Был, словом. Когда-то. А потом что-то с ним случилось, отчего он сошел с ума и даже имя свое забыл.

Дон хотел уже просто пихнуть Киллера к дверям, как страдания гитары резко оборвались, на половине такта, и Прогонини с гитарой в руке бросился к ним, к Киллеру, схватил за руку, так, что Киллер дернулся, и потребовал:

– Верни мне мою музыку, девочка! – громко, властно, красивым баритоном.

Дон почти поверил, что когда-то Прогонини был знаменит, даже почти его узнал: на мгновение глаза сумасшедшего прояснились, плечи развернулись и даже скорбные морщины разгладились. Но Киллер выдернул руку, отступил за Дона, и Прогонини увял, невнятно забормотал:

– Девочка моя, девочка, не бойся, маленькая, я не он, не обижу… только ты верни, мое – отдай, а я присмотрю, чтоб никто… музыка, музыка моя… вся кончилась…

Вжал голову в плечи и все равно продолжал смотреть на Киллера. Просительно, чуть не жалобно.

А Киллер испугался и растерялся, это прямо кожей ощущалось. Шутка ли, пристал псих ненормальный, кто его знает, что он сделает? Да еще за какую-то девочку принял! И от растерянности закаменел.

Интересные у него реакции, подумал Дон, осторожно оттесняя сумасшедшего:

– Вы ошиблись, маэстро, идите, да идите же!

Прогонини отошел, но играть не стал, и слава богу. Просто стоял и смотрел на Киллера, и смотрел, и смотрел… Сумасшедший!

Зато Киллеру помогла отвлечься Янка. Очень артистично споткнулась на ровном месте, ойкнула, повисла у него на руке и виновато-виновато потупилась. Дон тем временем встал между ним и Прогонини, еще и Маринку к себе притянул, чтобы загородить совсем надежно. Но это уже не требовалось. Киллеру понадобилась секунда, не больше, чтобы отвернуться от сумасшедшего маэстро и стать все тем же Цезарио-павлином, что выпендривался в классе. Он вполне адекватно улыбнулся, пропустил вперед сначала своего дона с дамой, потом Янку, куртуазно помог ей снять плащик и отдал его официанту, чтоб повесил. За Маринкой тоже поухаживал, пока Дон распоряжался, как сдвинуть столики, чтобы поместилось почти два десятка человек. И как ни в чем не бывало уселся слева от Дона. Глаза у него снова стали нормальные, темно-зеленые, а не снежно-безумные.