Букет алых роз - Лев Овалов

— Ничего! — крикнула Марина Васильевна. — Вы только играйте! Дмитрий Степанович может один…

Евдокимову пришлось соло исполнить рок-н-ролл перед Петровой.

— Ну как? — спросил он, останавливаясь перед учительницей.

— Три, — сказала она. — Даже с плюсом, принимая во внимание, что это в первый раз.

— Значит, я могу танцевать в кафе? — спросил Евдокимов.

— Можете, — разрешила Марина Васильевна. — Многие танцуют еще хуже.

Евдокимов пожал ей руку.

— А теперь идите, — сказала Петрова. — Мне и так достанется от Рахили Осиповны за эти танцы…

Евдокимов поспешил к себе в учреждение. Из своего кабинета он позвонил по телефону Галине Вороненко.

— Галиночка? — сказал он. — Здравствуйте. Это Дмитрий Степанович. Откуда? Конечно, из института. Ну, у нас одну работу можно делать десять лет, никто и не спросит. Что вы сегодня делаете вечером? Ах заняты? С Эджвудом? Жаль. Почему жаль? Потому, что я научился танцевать рок-н-ролл. Очень интересно… Ах вы тоже хотите? А как же Эджвуд? Ну хорошо. Куда? В кафе на улицу Горького? Хорошо. Буду. Нет, обязательно буду. Целую. Не модно? Что не модно? Ах целоваться не модно? Ну, тогда… — он плоско сострил, Галина засмеялась. Плоские остроты, очевидно, были в моде.

Перед тем как отправиться в кафе, Евдокимов заехал за Анохиным.

Дверь открыла Шура.

— Проходите, пожалуйста. Он вошел в комнату.

Все там выглядело очень идиллично, только окно было наглухо занавешено черной шалью, так, как это делали во время войны, соблюдая правила затемнения.

Шура перехватила взгляд Евдокимова.

— Чудит мой, — объяснила она. — Говорит, окно будет освещено, хулиганы могут запустить камнем.

— А я за вами, — сказал Евдокимов Анохину. — Вы мне нужны.

— Надолго? — спросила Шура.

— На весь вечер, — сказал Евдокимов. — Хочу провести с ним вечер в кафе.

— Я могу обидеться, — сказала Шура. — Я ревнивая.

— Со мной можно отпустить, — сказал Евдокимов. — Вас я не приглашаю: нельзя же оставить дочку…

— Я пошутила, — сказала Шура. — Поезжайте, пожалуйста.

Он попросил Анохина одеться понаряднее. В кафе публика бывала хорошо одетая, и Анохин не должен был чем-нибудь от нее отличаться.

Анохин принарядился и стал выглядеть женихом.

— Вот и отлично, — одобрил Евдокимов и еще раз извинился перед Шурой. — Не сердитесь, это для его же пользы.

В машине он объяснил Анохину, что от него требуется.

Анохин должен был сесть в самом дальнем углу кафе, не привлекая к себе ничьего внимания, требовалось одно: посмотреть на человека, с которым Евдокимов будет сидеть за одним столиком; Евдокимова интересовало, не встречался ли Анохин с этим человеком в разведывательной школе.

— Вполне возможно, что он окажется вашим знакомым, — сказал Евдокимов. — Сохраняйте полное спокойствие и не вздумайте себя обнаружить.

Они вылезли из машины неподалеку от кафе и вошли порознь.

Евдокимов с рассеянным видом поплыл между столиками.

Сновали официантки в кружевных наколках и батистовых передниках, больше похожие на актрис, чем на официанток. Под оранжевыми абажурами мягко теплились настольные лампы. За столиками сидели посетители, воображавшие, что они ведут светский образ жизни: публика ходила в это дорогое кафе не столько для того, чтобы поесть, сколько для того, чтобы провести время.

Евдокимов шел и нарочно не смотрел в сторону тех, с кем ему надо было встретиться.

Они сами увидели его.

На нем был фисташковый пиджак с розовыми крапинками, узкие лиловые брюки и серая рубашка с галстуком вишневого цвета.

— Дмитрий Степанович? — окликнула его Галина.

Евдокимов оглянулся в ее сторону.

— Ах это вы? — небрежно-удивленным тоном спросил он, точно они не уславливались встретиться сегодня в кафе.

Галина и Эджвуд сидели посреди зала, на виду у всех.

Евдокимов подошел к ним.

— Здравствуйте, — сказал он с таким видом, точно у него болел живот.

— Здравствуйте, Деметрей, — сказал Эджвуд и подтолкнул в его сторону стул. — Присаживайтесь.

В общем, по-русски он говорил неплохо, только ударения ставил неправильно.

Евдокимов сел с таким видом, точно пристраивался на раскаленную сковороду.

— Что с вами? — спросил Эджвуд.

— Переутомление, — томно произнес Евдокимов: он не мог отказать себе в удовольствии подразнить Эджвуда. — Наши исследования вступили в решающую фазу.

У Эджвуда загорелись глаза.

— Какие исследования? — спросил он. — Если это, конечно, не секрет.

— К сожалению, секрет, — меланхолично заявил Евдокимов. — Мы все дали подписку о том, что тайны нашего института умрут вместе с нами.

К столику подошла официантка. Евдокимов уныло поглядел на столик. Галина ела пломбир, запивая мускатом. Перец Эджвудом стояли графинчик с водкой и лососина с лимоном.

— Коньяк, — тоскливо сказал Евдокимов. — Коньяк и лимон.

— Сколько? — спросила официантка.

Евдокимов поднял веером два пальца.

— Две рюмки? — спросила официантка.

— Двести грамм, — сказал Евдокимов. — И, пожалуйста, бутылку фруктовой воды.

— Вы не любите Россию, но пьете по-русски, — заметил Эджвуд.

— Нет, почему не люблю? — устало протянул Евдокимов. — Мне только не хватает здесь кислорода.

Эджвуд засмеялся. Он знал, чем это кончится. Евдокимов налижется коньяку и потом не отвяжется от него до самого дома. Будет уверять, что не может оставить его одного среди пьяных русских.

Евдокимов смотрел на Галину и думал: как можно так себя обезобразить, куда смотрят ее отец и мать?

Лицо у нее самое простое, круглое, белесоватое, но что она из него сделала! Брови выщипаны, и ведь ей, должно быть, было больно, когда их выщипывали. Новые брови нарисованы много выше настоящих. От этого лоб кажется совсем маленьким, хотя он у нее обычный, нормальный. Губы похожи на сургучную печать. Во рту поблескивают золотые коронки. Над головой торчит копна взлохмаченных волос. Эта прическа называется “мальчик без мамы”. В одном ухе серьга. Подчеркнутая асимметрия. Среди московских модниц прошел слух, что одну серьгу носит знаменитая кинозвезда Бетт Муррей…

Официантка поставила перед Евдокимовым графинчик с янтарным коньяком и бутылку не менее янтарного мандаринового напитка.

— Соломинку, — сказал он.