Пламя свастики (Проект «Аугсбург») - Константин Андреевич Чиганов

Виктор не мог вспомнить позднее те секунды, когда он открыл заржавленные засовы на двери в чужой душе. Бледноглазый вздрогнул, но его ощущения были слишком слабы и неопределенны, чтобы допустить мысли о том, что творилось на самом деле.

Виктор с трудом пробрался сквозь мешанину детских воспоминаний, отбрасывая чужие фантазии и желания. Пот крупными каплями проступал на лбу сенситива. Крысенок пискнул и скрылся в темном углу. Пройден верхний барьер сознания — вопросы пожилого в сером костюме отдавались эхом, ответы вспыхивали желтыми молниями надписей и спустя полсекунды озвучивались в гортани. Зрительный тип памяти. Не то… Все не то… Человек говорил неискренне. Глубже, глубже…

…Выплыло лицо седоволосой пожилой женщины — и тут же его заслонило плечо, обтянутое серо-зеленой тканью, с серебристым погоном. Неприметный человек в черной эсэсовской форме встал из-за стола, и отчего-то жутью пронзил телепата именно этот стол, такой обычный конторский стол, застеленный зеленой бумагой в чернильных пятнах.

У белобрысого, по сути, не было выбора. В СД хорошо разбирались в людях. И парню предоставили гуманную возможность выбирать: предать товарищей или отказаться это сделать, и обречь на муку и смерть своих отца и мать, ни в чем не повинных перед новым порядком, но схваченных СД именно для этого: послужить ставкой большой игры. Он совершил ошибку, цена которой оказалась велика — слишком отважный поступок, и молодого человека взяли на подозрение, хотя доказательств не нашли. Они, впрочем, обошлись и без доказательств. Если бы речь шла о его собственной гибели, он пошел бы на виселицу: он знал, чем рискует…

Предатель. Все-таки предатель, а по законам войны для него не могло быть прощения. Наверное, светлоглазый был бы только рад этому — слишком сильно давило на совесть совершенное. Махровым мерзавцем он все же не стал.

Виктор досидел до конца беседы. Он пока еще не знал, как поступит, но оставлять дело не мог. Сказать, что ничего не узнал, мол, разбирайтесь сами с вашим кандидатом в Иуды Искариотские? Двое погибли из-за предателя, и можно было не сомневаться — когда правда обнаружится, изменника устранят. А потом погибнут и его старики — СД они будут уже не нужны, а происходящее там с ненужными людьми Виктор представлял хорошо. Он долго тер кожу на лбу огрубевшей ладонью, пытался в мыслях позвать Афанасия, но тот забился в неизвестную норку и не отвечал. Поразительно, что малыш вообще нашел дорогу сюда. Виктор улыбнулся, но так безрадостно, что сам рассердился на свое состояние. Что, у честных погибших не было матерей? Или если следующей немцы взяли бы Клери, он тоже махнул бы рукой? Ей, бедной, тяжело будет узнать правду. И так уже жизнь с нею неласкова. А с кем ласкова? Тоже верно… Жаль, конечно, старика и старушку… И сына, в общем-то, жаль. Представься ему самому такой выбор (сознался он честно), он еще неизвестно, как поступил бы. Но есть одна мысль… Если она есть.

— Он не предатель. — Виктор глубоко вздохнул и подумал, как же он всегда ненавидел врать. Даже в детстве не пользовался ложью. Лгал только когда речь шла о жизни и смерти — теперь так и есть.

Клер отбросила рыжеватую прядь с лица. Лоб человека в сером пошел горизонтальными морщинами. В камине щелкнул уголек. Клери он напомнил лопнувший воздушный шарик, Виктору — далекий револьверный выстрел за окном лубянской тюрьмы, за грубо сваренной решеткой. Человек в сером дернул седоватой бровью. Виктор продолжал:

— Он не предатель — пока. Он ненадежен. Страх разоблачения и смерти слишком силен для него. — «Пусть лучше тебя считают трусом, считай, что я дарю тебе твою дурацкую жизнь…» — Он на пределе, так я понял. Он может сломаться в любой момент. Выведите его из подполья, но не временно, а навсегда; удалите от дел, делайте, что хотите, но больше такому доверять нельзя. Вообще нельзя. Понимаете? Он погряз в поражении. Он из тех, кто однажды сломавшись, восстановиться уже не сможет. Не та натура.

— Я верю вам. — Седоволосый наклонил крупную, грубоватую голову. Девушка вздохнула и промолчала. Она не отрывала глаз от русского. Этот странный, невозможный в природе человек впервые показался ей не то демоном, не то… Кем? Один Всевышний, верно, знал. Но не ангелом.

Она нашла его в садике позади дома. Старое здание из серого камня с потемневшей черепичной крышей, словно из рамы, выступало из зеленых зарослей. Два кипариса темными свечками стерегли лестницу в сад. На Клери было простое белое платье с низким вырезом — она только что вернулась от друзей отца. Виктор сидел прямо на траве в позе индусского божества, опустив черноволосую голову. Пиджак его чужого коричневого костюма валялся рядом, зеленый свитер обтягивал массивный, тяжелый торс от природы сильного человека.

— Присаживайся, если не боишься сырости. Вечер уже… — сказал он тихо.

— Не боюсь. Полюбуемся на закат?

— Ты сама решай.

— Тогда посидим.

— У нас это называется «сумерничать». Извини, я не могу точно перевести это слово.

— Я все равно понимаю. Тебе здесь плохо?

— В концлагере было хуже, если это тебя интересует…

— Я сказала, не подумав. Из…

— Все. — Он вскинул руку. — Больше не извиняйся. Я сам виноват. Понимаешь, у вас все чужое… Вот даже трава — в пять сантиметров высотой. Ни больше, ни меньше. У нас этого и не вообразить…

— Тоскуешь?

— Меня на родине предали и продали. Но ведь земля в этом не виновата. В России совсем особенные закаты. Ты бы знала, как это хорошо — наш родной закат! И чтобы лес, и поле, и река! И никого рядом.

— Совсем никого? У тебя там остался кто-то, кроме родителей?

— Я сирота. И все «кто-то», что были… В общем, их для меня больше нет. Я никогда их не увижу. Даже если выживу.

— Не надо так мрачно, Вик, пожалуйста.

— Я никогда не смогу вернуться домой, милая, а они не покинут Россию. Моя родина выпала из нормальной жизни. Но и здесь сейчас не лучше, Клер… Господи, как я не хочу больше ни в чем участвовать!

— Ты нам очень помог.

— Помог. И придется помогать еще. Но хоть бы не убивать больше! Хоть бы не убивать, дьяволы возьми эту войну! Ты знаешь, в детстве я боялся случайно причинить кому-то боль. Серьезно, такой вот странный страх. Я ненавижу причинять боль, Клери. Я ненавижу все, что причиняет боль!

— Я очень тебя понимаю… — она погладила его по плечу, чувствуя ладонью, как напряглись мускулы. Потом прижалась кудрявой