Богоматерь цветов - Жан Жене

Миньон влюбился.

Мне нравится выдумывать разные способы, с помощью которых любовь ловит людей. Она, как Иисус, входит в сердце горячо верующих, а еще она может входить тайно, как вор.

Тут один тип рассказал мне историю наподобие известной притчи о том как два соперника знакомятся с Эросом. Он рассказывал так:

- Как я втюрился. Это было в тюрьме. Вечером нужно было раздеваться, даже рубашку стаскивать, чтобы показать надзирателю, что у тебя ничего нет (ну, шнурков, там, напильника или лезвия). Стою так с парнем в чем мать родила. Я позырил в его сторону: так ли он мускулист, как казался. Я не успел разглядеть его как следует, холодно было. Он быстро оделся. Но, чтобы заметить, до чего он хорош - просто шикарный! - времени мне хватило. Было на что посмотреть! Душ из розовых лепестков! Я тогда даже позавидовал. Честное слово! Я свое, конечно, получил (это прозвучало помимо его воли как: получил по морде). Это длилось всего ничего: четыре или пять дней...

Остальное нас не интересует. Любовь устраивает и худшие западни. Самые дикие. Самые странные. Она использует совпадения. Надо же сделать так, чтобы какой-то мальчишка засунул два пальца в рот и пронзительно свистнул как раз в тот момент, когда моя душа переживала момент крайнего напряжения и только ждала этого пронзительного свиста, чтобы разорваться снизу доверху. А как выбирается момент, чтобы два существа полюбили друг друга до смерти? "Ты солнце в моей ночи. Моя ночь - это солнце в твоей ночи" Мы сталкиваемся лоб в лоб. Мы не соприкасаемся, но издалека мое тело проходит сквозь твое, и твое, тоже издалека, -сквозь мое. Мы создаем мир. Все изменяется... а там!

И пока не расстанемся, будем любить друг друга, как два молодых боксера, которые дерутся, рвут друг на друге майки а потом, уже голые, с изумлением замечают, как они оба красивы, словно видят себя в зеркале, оторопело замирают на мгновение, потом, досадуя на ошибку, встряхивают своими спутанными волосами, улыбаются друг другу влажной улыбкой и обнимаются, как два классических борца: один вкладывает свои мускулы в углубления, предлагаемые мускулами другого, они опускаются на ковер, и вот их теплая сперма, брызнув вверх, чертит по небу млечный путь, созвездия которого я легко узнаю: созвездие Матроса, созвездие Боксера, Велосипедиста, Скрипки, Спаги[14], Кинжала. Так на стене мансарды, в которой живет Дивина, появляется новая карта звездного неба.

Как-то раз Дивина приходит домой после прогулки в парке Монсо. И вдруг в вазе видит черную, корявую ветку вишневого дерева с розовыми распустившимися цветами. Дивина оскорблена. В деревне крестьяне научили ее с уважением относиться к фруктовым деревьям, не считать их цветы декоративными, и она уже никогда не сможет ими любоваться. Сломанная ветвь оскорбляет ее так же, как вас бы оскорбило убийство юной девушки. Она делится своими переживаниями с Миньоном, а он в ответ хохочет во все горло. Дитя большого города, плевал он на крестьянские глупости. Тогда Дивина, чтобы довести до конца святотатство и, завершив, тем самым преодолеть его, а, может, просто разнервничавшись, рвет цветы. Пощечины. Крики. И наконец, любовное смятение, потому что стоит ей дотронуться до мужчины, как все ее оборонительные жесты превращаются в ласку. Кулак, занесенный для удара, разжимается, пальцы нежно прикасаются и гладят. Перед настоящим самцом слабым педикам не устоять. Стоило Секу Горги чуть потереть, почти не касаясь, бугор, который образовывал под брюками его гигантский член, чтобы они, и те и другие, уже не могли отстать от него, он притягивал их, как магнит металлическую стружку, сам того не желая. Дивина была достаточно сильной физически, чтобы за себя постоять, но ее смущали оборонительные жесты, ведь они были мужскими, и еще она стеснялась гримас, появляющихся на лице от напряжения. Она стыдилась этого и еще стыдилась мужских эпитетов в отношении себя. На арго ни она, ни ее подруги не говорили. Заговорить на арго было бы для нее столь же дико, как пронзительно хулигански засвистеть или держать руки в карманах брюк (да еще отбрасывая при этом назад полы расстегнутого пиджака) или подтянуть штаны, помогая себе движением бедер.

У педерастов был свой особый язык. Арго - это для мужчин. Это язык самцов. Как мужской язык островитян Карибского моря, арго стал вторичным половым признаком. Как цветистое оперенье птиц-самцов или пестрые одеяния из шелка, которые имеют право носить только воины племени. Он был как гребешок и шпоры. Всем понятно, но говорить на нем могли только мужчины, которые при рождении получили в дар жесты, бедра, ноги, руки, глаза, грудь, то есть все необходимое для того, чтобы на нем говорить. Как-то в одном баре, когда Мимоза отважилась вставить в свою речь реплику: "Он чернуху лепит", мужчины тут же нахмурили брови, а один угрожающе произнес:

- Эта девка корчит крутую.

Арго в устах их мужчин производил на педерастов сильное впечатление. Но все-таки искусственные слова этого языка будоражили их меньше, чем выражения, которые "коты" украли из обихода нормальных людей и которые, попав в сточную канаву или в их постель, были приспособлены ими для своих таинственных, извращенных, противоестественных нужд. Например, они говорили: "Так ловко" или еще: "Встань и ходи". У говорившего эти последние слова, позаимствованные из Евангелия, на губах всегда виднелись прилипшие крупинки жеваного табака. Фраза произносилась тягуче, нараспев и обычно завершала рассказ о каком-нибудь похождении, которое удачно закончилось:

- Встань... - говорили "коты". И еще, отрезая:

- Проехали.

И еще: "Притухнуть". Но для Миньона слова имели совсем другой смысл, чем для Габриэля (солдата, который должен появиться, о чем возвещает хотя бы уже эта фраза, которая кажется мне восхитительной и которая, по-моему, только ему одному и подходит: "Плачу я"). Миньон понимал: нужно держать ухо востро. Габриэль думал: нужно заткнуться. Разве у меня в камере два котяры только что не сказали: "Ну что, возляжем в наших дворцовых покоях?" Они хотели сказать, что собираются стелить постели, а меня вдруг нечто вроде блестящей идеи превратило в дворцового сторожа или конюха с расставленными ногами, который, подобно некоторым молодым людям, "возлегающим с цыпочками", "возлегает с дворцовыми пажами".

Дивина же просто сознание теряла от наслаждения, слушая их речь или различая - при этом ей казалось, что она расстегивает ширинку, засовывает руку под рубашку, - различая отдельные яванские слова со вставленными слогами, похожие на наряд травести-Арго отправил своих тайных посланцев в отдаленные французские деревни, и даже Эрнестина познала его прелесть.

Сама себе она говорила: "Голуаз, цигарка, папироска". Она падала в кресло и, глотая тяжелый сигаретный дым, шептала эти слова. Чтобы об этой ее слабости никто не узнал, она закрывалась в комнате, поворачивала задвижку и курила. Однажды поздно вечером, войдя, она увидела, как в глубине комнаты горит огонек сигареты. Она перепугалась, как будто на нее было наведено дуло пистолета. Но страх был недолгим и сменился надеждой. Не в силах сопротивляться тайно присутствующему в комнате самцу, она сделала шаг, другой и рухнула в кресло, но в тот же миг огонек погас. Она поняла, что с порога видела в зеркале напротив отделенное от нее темнотой комнаты отражение огонька собственной сигареты, которую, с наслаждением чиркнув спичкой, она зажгла в темном коридоре. Можно сказать, что именно в тот вечер был заключен ее настоящий брак. Ее супругом стало то, что объединяет всех мужчин: сигарета.