Сын вора - Мануэль Рохас

Я повернулся, чтобы взглянуть на парня, показавшего мне Аурелио, и вдруг застыл, услышав за спиной знакомые шаги, которые с утра до вечера привычно наполняли наш дом. Отец, всегда занятый делом, то задумчиво, то весело и уверенно, никого и ничего не боясь, шагал из комнаты в комнату. Но едва лишь спускались сумерки, его шаги настороженно, словно робея, затухали, тускнели и наконец совсем растворялись в темноте, — казалось, ночь, вытесняя день, заодно теснит и поглощает его уверенность, его спокойствие… Я опять повернулся к двери и прильнул к решетке, чтобы лучше разглядеть отца и чтобы он меня увидел. В конце коридора я заметил его седую голову; отец не изменился: такой же высокий, подтянутый, седые усы, тяжелый подбородок и под лохматыми бровями настороженные, добрые глаза. Он шел, сосредоточенно глядя под ноги; потом ступил в залитый солнцем патио и поднял голову: прямо перед ним, за решетчатой дверью камеры, стоял его двенадцатилетний сын. Отец споткнулся, и шаги его растерянно заметались; он на мгновение замер, но тут же, спохватившись, шагнул вправо, потом влево. Только по этой растерянности я понял, что он меня увидел.

— Сюда, — тронул его за плечо тюремщик.

Отец и сам прекрасно знал, куда ему идти.

На шее у него был повязан шелковый платок, и костюм был, как всегда, чистый, отутюженный, хотя ночь у него, надо думать, тоже выдалась нелегкая. Отец скрылся за углом, а я оторвался от решетки и опять сел на ступеньку. Все обитатели камеры, молчаливые свидетели этой сцены, неподвижно стояли по углам и напряженно ждали, что я стану делать. Но на моем лице не дрогнул ни один мускул — хватит, наплакался, больше плакать не стану. Так они ничего и не заметили, а со мной творилось что-то непонятное: во мне смешались боль, и радость, и удивление, и нежность, и гордость; и горячий комок подкатил к горлу, но я сдержался. Отец знал, что я здесь, а это самое главное. Заключенные, которые до того стояли как вкопанные, задвигались, разбрелись по камере и загудели каждый о своем; и даже тот парень, который первым подошел ко мне и, судя по всему, думал поразвлечься, — стать зрителем, а если повезет, и действующим лицом занятного представления, — потерял ко мне всякий интерес и побрел было в угол, но шаги в коридоре заставили его насторожиться. Кто-то торопливо и мелко шаркал по каменным плитам, едва заметно припадая на одну ногу, так что лишь тонкое ухо могло уловить неровную поступь, — пройдет еще несколько лет, и уже не потребуется особой чуткости, чтобы услышать эту хромоту. Шаги остановились у меня за спиной, и чья-то рука легла на плечо. Парень замер на полушаге, а я встал и снова повернулся к двери. За решеткой стоял сухонький, морщинистый старикашка, упрятанный в серо-зеленую жандармскую форму; седые метелки бровей, под стать усам, нависали над голубыми смеющимися глазками, которые смотрели на меня как бы издалека из-под красного околыша фуражки.

— Ты сын Галисийца? — ласково спросил он.

Когда я услышал прозвище отца и этот участливый голос, горячий комок снова подкатил к горлу. Я задохнулся и только утвердительно кивнул головой.

— Подойди сюда, — позвал он.

Я подошел к решетке, и высохшая, почти детская рука старикашки потянулась к моему рукаву.

— Твой папа спрашивает, как ты здесь очутился. Что случилось?

В левой руке он держал увесистую связку разнокалиберных ключей, навешанных на огромное железное кольцо. Я ему все рассказал.

— Значит, маму тоже взяли?

— Да, она в женском отделении.

— Тебе что-нибудь нужно?

— Нет.

— А деньги?

— Тоже нет. Зачем?

— Что вы сказали в комиссариате?

В комиссариате нас ни о чем не спрашивали; только удивленно пожимали плечами, не понимая, зачем мы понадобились. Кто-то ведь должен знать, почему нас взяла полиция, но этот кто-то, надо полагать, лишний раз пальцем не шевельнул даже для себя, не то что для другого. Мы для него, как и все прочие, не живые существа, а ходячие ярлыки: полицейский — должность такая-то, заключенный — дело № такое-то, словом, величина положительная или отрицательная; и он был бы очень недоволен, если бы ему пришлось признать, что за чинами и сроками заключения скрываются люди, потому что от этого только лишние заботы.

— Ну, я пошел. Если что понадобится, крикни Антонио. Я мигом приду, — сказал старикашка, похлопав меня по руке. И на негнущихся ногах заковылял через патио, а я остался в камере, уже вовсе не понимая, на каком я свете и что еще свалится мне на голову. Кто будет следующим? На некоторое время обо мне забыли, и я пока что слушал заключенных: всё суды, приговоры, адвокаты. О чем им еще говорить! Потом пришел Антонио с каким-то жандармом, открыл дверь камеры и позвал меня. Я поднялся в патио, и по длинным коридорам мы пришли в просторный кабинет, где меня оставили один на один с краснощеким белобрысым толстяком в светлом переднике. Он взглянул на меня поверх очков в золотой оправе и приступил к допросу: имя, фамилия, образование, местожительство, как зовут родителей. Я отвечал.

— Вот как! Сын Галисийца? — оживился он, удивленно подняв брови.

Я кивнул.

— Мы с ним старые знакомые.

Я словно не слышал. Тогда, наклонившись ко мне, он доверительно сообщил:

— Галисиец был моим первым клиентом. И я у него был первым. Первым в Аргентине снял отпечатки его пальцев. Отлично их помню… А теперь сын. Вот ведь как бывает! Человек он солидный. Иногда встречаю его здесь — навещает нас время от времени. Мы, конечно, с ним не здороваемся. — Толстяк самодовольно потянулся. — Мне-то все равно, что он у меня в клиентах побывал; а вот ему-то не все равно, что я в полиции служу. Так что встретимся, мигнем друг другу — мол, я тебя насквозь вижу — и разойдемся. Но в людях я толк знаю и могу вас заверить, что ваш отец… как бы это выразиться… приличный человек. Да, да, вполне приличный. Не то что эти свиньи. На мокрое дело не пойдет, но и по мелочам пачкаться не станет, можете мне поверить. Кто угодно, только не Галисиец.

Он говорил и сортировал по ящикам, которыми был уставлен весь стол, карточки с отпечатками пальцев. Потом, взяв небольшой валик, принялся накатывать на мраморную дощечку черную краску.

— Да и к слову сказать, я ведь не полицейский. Не какой-нибудь там сыщик. Всего лишь служащий, простой исполнитель. Но и мы знаем, что почем, чего каждый стоит. Вот этот пристукнул пьяницу. Из-за двух песо. А этот залез в чужой дом; его засекли, и тогда он кольнул хозяина, а заодно и полицейского.

— И как это вы затесались в компанию таких бандитов? А вот еще двое: то ли накинулись на женщину, которая шла одна на работу, то ли дружка ножом пырнули — краденого не поделили. Скоты, мерзкие скоты. Погибели на них нет — вон сколько развелось. Мороки с ними, не оберешься. Вот бы все, как ваш отец. И полиции жилось бы спокойнее. Теперь позвольте. — Он взял мою правую руку. — Расправьте пальцы. — И приложил мой большой палец к мраморной дощечке, на которую раньше накатывал черную краску. — Не напрягайте, пожалуйста, палец. Помягче. Вот так. — На карточке, в клетке для большого пальца, отпечаталась причудливым пятном огромная клякса. — Теперь другой. Не напрягайте пальцы. Свободнее, прошу вас. Так, хорошо. Знаете, за что в первый раз взяли вашего отца? Унес целый чемодан драгоценностей на сто тридцать тысяч песо. Представляете? Сто тридцать тысяч аргентинских песо! Да. И вдруг хватились одного солитера. Обшарили все. Нет. Ничего себе пустячки! Тогда решили обыскать вашего, отца, раздели его… и что тут началось. Вся тюрьма точно с ума посходила — исподнее на нем было шелковое, и шелк не какой-нибудь там — самый дорогой. Уж на что начальство, а и то в глаза такого не видывали, не то чтобы носить. А шеф приказал даже доставить себе в кабинет шелковые подштанники — пожелал самолично пощупать. Иной, знаете, удавиться готов из-за этого тряпья. А ваш отец… не прошло и трех месяцев, вышел на свободу. И через несколько дней прислал подарок своему тюремному надзирателю; говорят, этот-то надзиратель и припрятал солитер. Может, и правда, не знаю. Кто же станет зря дарить пару шелкового белья? Но после того бедняга тюремщик совсем свихнулся: бросил службу в полиции и пошел в карманники. А месяца три спустя — хлоп, выстрел, и парня как не бывало. Думаете, полицейский его? Или неудачно залез в лавку и хозяин прикончил? Вовсе нет. Свои же приятели. Никак не могли успокоиться, что он тюремщиком был. Другой палец, вот так, подойдите сюда.