Я никогда не - Малика Атей

– Дядя Султан про Карима ничего плохого не говорил.

– Это у Султана был коллега, – Аже снова взгромоздила ноги на соседнюю табуретку, – Каримжамалов Амангельды. И Султан мне говорит: мама, он алчный. А Султан алчных людей не любил.

Едва нам разрешили уйти из кухни, Анеля начала оправдываться перед Юном:

– Карим принес на похороны триста долларов, хотя мы уже не встречались. Аже к нему плохо относится просто потому, что он со мной расстался.

Юн сделал вид, что ему не хочется узнать все подробности.

– Переживает, наверное.

– Да она с самого начала на него зуб заточила.

Анеля пустилась в экскурс: как Ажеке не нравилось, что Карим старше, и как Аже нарочно ставила его цветы на сквозняк, а потом сообщала, что они быстро завяли.

Секенай фланировал по коридору, пытаясь привлечь к себе внимание.

– Секеша, – позвала его Анеля. – Ты что ищешь?

– Пацаны идут в кино, – промычал Секенай.

– Дать тебе денег? – спросила Анеля.

Он обрадованно покивал.

– И футболку переодень.

– У меня нет чистой футболки! – крикнул Секенай спустя пару минут.

– Как нет, когда Маулеша их все вчера перестирала?

– А где они?

– Сорри, – Анеля закатила глаза, – я сейчас.

– Спасибо, что пригласила вчера, – сказал мне Юн не своим голосом. На нем была розовая футболка и дурацкие выбеленные джинсы, не синие и не серые – некоторые люди будто нарочно одевают себя вот так, забивают мячи в собственные ворота.

Я вежливо кивнула, и мы продолжили скучно сидеть. А ведь как стало бы интересно, скажи я ему, зачем я его позвала. «Понимаешь, – сказала бы я Юну, – совершенно очевидно, что Ануару нравится Бахти, у нас с Каримом долгая история – потом как-нибудь расскажу, и хотя мне совершенно не улыбается видеть тебя каждую пятницу, ты нужен для баланса». «Понимаю, – ответил бы Юн, – я считаю тебя заносчивой коровой, но у тебя квартира офигительная, и мне так, так нравится Бахти!»

– Ну вот же они, – услышали мы Анелю. – Погоди, дай я ее быстро выглажу. Ничего страшного, они тебя подождут.

На лестнице послышался топот секенаевских ног, с улицы донеслись возбужденные голоса мальчишек.

– Вы с Секенаем так похожи, – сказал Юн Анеле, когда она вернулась.

– Слава богу, он пошел в нашу сторону, а не в ниязовскую.

Анеля всегда сыпала именами-отчествами и фамилиями своих родственников и знакомых, не объясняя собеседнику, кто это.

– Вы разве не родные? – спросил Юн.

– Секеша – второй сын дяди Султана.

– А Ниязовы – это…

– Родня его жуткой матери. Она бросила Секешу, когда ему было пять лет, и с тех пор появляется в лучшем случае два раза в год.

– Бедный.

– Вот нафига заводить детей, если они тебе потом не нужны?

– Ситуации всякие бывают, – попытался смягчить разговор Юн.

– Саш, но оставить своего ребенка – это как?

– Ну… – Юн замялся.

– Да сука она, – с горечью сказала Анеля. – Ладно, не буду тебя грузить.

Я забыла телефон на кухне и пошла за ним вниз, параллельно думая, что с этой бестолковой Анелей не удалось даже обсудить вчерашний вечер, и еще думая о том, что шансов понравиться Юну при Бахти у нее немного, но что это глупость со стороны Юна – Бахти ему никогда не добиться.

Я неслышно спускалась по лестнице в своих меховых слайдерах, когда из кухни донеслись голоса Ажеки и Маулеши.

– Такие у нее кривые ноги, и еще в тапках ходит, – сказала, очевидно про меня, Аже.

– Вы, Ажека, стильная, – смягчила критику Маулеша. – Обувь любите.

Аже с удовольствием рассмеялась.

Семья ставила Анелю в положение, не дававшее ей особых возможностей для маневра. Они убеждали ее – иногда напрямую, но чаще – невзначай брошенными фразами, – что она значительно превосходит всех вокруг. Анелина бабушка не одобряла никогда и никого, и это помещало Анелю в определенную изоляцию: она вроде бы со всеми общалась, но эти все, по мнению семьи, были хуже ее. Будь Анеля действительно прекраснее окружающих, эти уверения дали бы ей броню из заносчивости и самонадеянности, но Анеля видела, что ее близкие, чей авторитет был непререкаем, ошибаются, и в ней рос странный конфликт, построенный на неуверенности пополам с высокомерием. Лишенная дара нравиться и отчаянно желавшая нравиться всем вокруг, Анеля не знала, что ей делать: можно ли позволить себе доверять нам и любить всех нас, недостойных, или нужно ставить из себя невесть что и держать дистанцию? Она так и не смогла определиться и вела то одну, то другую линию попеременно. В школе она была милой, потом надолго и беспричинно отделилась, недавно всплыла снова. Наверное, Анеля стала бы гораздо счастливее, признай ее семья официально, что ее друзья – не отбросы общества.

Я повременила немного и зашла на кухню. Маулеша предложила мне еще еды, но после замечания о моих ногах мне меньше хотелось изображать, будто их готовка мне хоть сколько-нибудь нравится. Вежливо отказавшись, я забрала телефон и поднялась к Анеле с Юном, только чтобы попрощаться.

– Уже? – не поверила своим ушам Анеля. – Кора, ты же пришла всего час назад.

– Надо ехать, – сказала я, не вдаваясь в подробности, куда и зачем.

Я не сразу смогла объяснить себе, что испортило мне настроение и что заставило так скоро уехать. Точно не слова о ногах, ноги свои я любила, и по тапкам мама проходилась каждую встречу, а значит, этим меня было не пронять. Нет, скорее, меня задели обвинения Аже в адрес Карима. Что вообще она знает о нем? Родственники беспричинно оставленных девушек никогда не могут простить парню его непредвиденный уход и ищут причины расставания, не имеющие никакой связи с реальностью.

Карим был единственным из тех, кого я знала лично, кто не делил девушек на хороших и плохих. Это деление унижало меня даже тогда, когда я совершенно определенно относилась – в этом недалеком делении – к хорошим и ни одному моралисту нечего было мне предъявить. Это деление возмущает меня не потому, что я отношу себя к плохим и не могу этого вынести, а потому, во-первых, что они судят мужчин и женщин по разной шкале, у них нет понятия человек, нет ни в их сердце, ни в мозгах никаких свобод и равенств, а во-вторых, и даже, может, главных, потому, что человек хорош или плох вне зависимости от того, как он одевается и с кем занимается сексом. Пренебрежительность к девушкам, которых они сразу относят к плохим, невыносима. Как только я вижу подобную черту в человеке, даже если меня он превозносит, меня настигает мгновенное и невозвратное разочарование. Таких размеров его великодушие, таких размеров он сам, так на отсеки, не сообщающиеся между собой, разделены его нежность и жестокость. Я никогда не верю в любовь таких разделителей: когда они говорят мне, что любят кого-то, я думаю, что любят они себя, любят соответствие этой девушки своим стандартам. Не может человек, который фасует других, не отдавая себе в этом отчета, не задумываясь о верности своего подхода, действительно любить. Всегда его любовь будет условна, всегда ее ограничением сверху будет его глупое, бессознательное, всепобеждающее презрение. И это догматичное восприятие чистоты как незапятнанности, как будто человек – меньше предмета, поверхность предмета, обивка в машине, клеенка на столе. И пока они будут относиться к другим как к вещам, которые могут испортиться, они неизбежно будут переходить от детской слепоты новорожденных котят прямиком к нытью идиотов, которым только все первое и неопытное – мило, которым не интересны ни слои, ни глубины, не интересны в других и, значит, неузнанны в себе.