Три грустных тигра - Гильермо Инфанте Габрера

— Обратитесь к моему секретарю, — и продолжал подниматься по лестнице, но на сей раз уже как простой смертный, одолевающий самым обычным шагом самую банальную лестницу. Совету последовал не посетитель, а я, и вот уже Йосси или, может, Хосефа Мартинес опускает для меня подъемный мост, и я пересекаю феодальный ров несколько неуклюже, ни дать ни взять крестьянин, которого впервые принимают в замке.

— Проходите, проходите, — сказал Вириато Солаун со всем радушием, на какое был способен, занимаясь чем-то жизненно важным: выписывая чек жене для похода по магазинам, в который раз звоня любовнице, закуривая ароматного вечернего «Черчилля» (он был настолько богат, что мог позволить себе выкуривать — образно говоря — по премьер-министру Англии каждый час), — чем я могу вам помочь, молодой человек?

Я посмотрел на него и чуть не сказал: даровать мне жизнь, а может, заодно и смерть. А сказал вот что:

— Дело в том, что, понимаете, у меня затруднения…

— Продолжайте, продолжайте…

— Я очень мало зарабатываю.

— Разве? Мы же вам повысили зарплату полгода назад?

— Да, верно, когда я женился, но…

— Продолжайте, продолжайте…

Он как будто говорил: «Не продолжайте ни в коем случае», но вставлял эти два слова или повторял одно это слово так умело, что я сдался.

— В общем, дело в том, что у меня будет ребенок.

— Ах, вот как. Сын. — Я мог бы его поправить: или дочь, или, может, гермафродит. Но заговорил снова он: — Это не шутки. Вы хорошо подумали?

Точно, я не подумал, ни хорошо, ни плохо, никак вообще. Детей не выдумывают, даже не чувствуют, их поначалу и не видно вовсе. Они просто появляются и все. Как опечатки. Черт, в мою раскладку шрифта «Мехораль» вкрался ребенок. Должно быть, просмотрел.

— Наверное, нет, подумать как следует не подумал.

— Что ж вы так, Рибот, детей нужно обдумывать.

Потомство — умственная проблема, сказал бы Леонардо. Все понял. В следующий раз сяду за стол, подопру кулаком щеку, как Нобель на портретах, а на дверях повешу объявление: Не беспокоить. Обдумываю хорошенького восьмифунтового младенца.

— Вы правы, — ответил я заискивающе, — нужно обрисовывать, обдумывать.

Теперь хозяин мог примирительно снизойти до крепостного Сергия.

— Ну что ж, — продолжил он, — что я могу для вас сделать?

Я не нашелся что сказать. Не ожидал, что моей просьбе придется стать ответом. Я собирался задавать вопросы и заранее отрепетировал. Что может сделать суша для потерпевшего крушение? Только и пришло мне в голову. Встретить на берегу? Бросить мне канат? Забыть обо мне за горизонтом? Я выбрал самое легкое. Или самое трудное?

— Я бы хотел, не могли бы вы, по возможности, как-нибудь поднять — мне, то есть, — заплату, зарплату, пожалуйста. Если это возможно, конечно.

Я выдал именно ту грамматическую конструкцию, которая в испанском языке создает впечатление уважительного отношения, соблюдения иерархии и почтительной дистанции. Все это располагает к благотворительности, как публичной, так и частной. Но ответа не последовало. По крайней мере, сразу. Вот он, секрет великих людей. В том числе маленьких великих людей. Они знают цену и стоимость всего, даже слов. И тишины, как музыканты. И жестов. Как актеры или буддисты. Солаун, будто совершая религиозный обряд, вытащил из внутреннего кармана футляр свиной кожи и крайне медленно и осторожно извлек из него бифокальные очки. Неспешно водрузил на себя. Посмотрел на меня, посмотрел на чистый лист (чисто лис), лежавший на столе, спокойно взял бесполезную ручку из никчемной чернильницы — потому что и чернильница, и ручка, обе черные, были таким же декором, как гравюра, жемчужина, коробка для сигар, папка и нож для бумаг. Наступила полная тишина. Я мог бы услышать все шумы мироздания, но слышал лишь морозный гул кондиционера, звук ручки, выцарапывающей маорийскую татуировку на белом листе, и ураганный ветер, гулявший у него в животе после плотного обеда. Боссфинкс заговорил.

— Сколько вы получаете?

— Двадцать пять в неделю.

Вновь повисла тишина, как мне показалось, окончательная. На сей раз настала очередь обоняния, но вдыхать было почти нечего, не считая тонкого делового аромата «Герлен» от голубого платка, парящего, словно тканая линия горизонта, чуть повыше береговой кромки нагрудного кармана. Думаю, именно тогда, с некоей метафорической симпатией я начал вглядываться в шедевр изобразительного искусства, сливший воедино картографическую гравюру, экзотическую тематику и педерастию. Теперь его рука, уже приведенная в порядок (мои руки с цирюльной точки зрения были невыразительным эмбрионом и инструментом неизвестного художника, идеально изобразившего сцену романтической трагедии, которая однажды станет аллегорией; эта рука, обратившаяся уже в прах и забвение, представляла собой идею не-руки, по мнению руки с маникюром), гротескно обхватила ручку, будто верную шпагу деловых боев, и обе порхали вверх-вниз с фальшивой, в силу невозможности извлечь выгоду, тщательностью. Не отвлекись я в тот момент на картину и морские размышления, расслышал бы шум слагаемых в примере — слух у меня такой же острый, как и глаз. Строго говоря, если бы в моей жизни не было столько мусора, «Картинки с выставки» написал бы я, а не Мусоргский. Зримо звучное движение вырвало меня из мира грез, достойных (или спертых у) Бустрофедона.

Солаун-и-Сулуета, Вириато — пожизненный Сенатор Республики, бизнесмен, почетный председатель Баскского центра и Союза работников торговли, член совета «Habana Yacht & Country Club», первый акционер «Парелимпорта» и главный управляющий «Издательского дома Солас», который со всеми своими сыновьями, дочерьми, невестками, зятьями, внуками, племянниками и внучатыми племянниками занимал в гаванском путеводителе «ху из ху» целую страницу, как следует проиллюстрированную семейными фото, заговорил наконец вновь:

— Двадцать пять в неделю? Побойтесь бога, Рибот, это же целая сотня в месяц.

Прежде чем постучаться, я посмотрел на руки: под каждым ногтем черный полумесяц. Снова спустился по лестнице. Уже во второй раз. В первый я заметил, что ботинки все в грязи, и вышел на улицу почистить. Это была ошибка. У левого почти отошел каблук, и пришлось сплясать безумную чечетку на тротуаре, чтобы закрепить его. Не вышло, зато какая-то старуха с собакой остановилась на другой стороне улицы и воззрилась на меня. «Я — кубинский ответ Фреду Астеру», — прокричал я, но она притворилась, будто не слышит: ответил только пес, заливаясь лаем, — еще один ненормальный в этом тихом закоулке. Теперь я поискал на улице, нашел палочку и аккуратно вычистил ногти. Снова взошел по мраморным ступеням, не торопясь, внимательно рассматривая ухоженный сад, любуясь белым фасадом из тесаного камня. Наверху подумал: а не лучше ли зайти как-нибудь в другой раз, но уже взялся за дверной молоток, и потом, кто знает, смогу ли я вернуться? Силы были на исходе.