Да будет воля Твоя - Максим Шаттам

— Ты познакомишь его с семьей?

— Нет.

— Тебе придется это сделать. Если ты его по-настоящему любишь, они, в конце концов, все узнают, а история любви, начавшаяся с семейной вражды, никогда хорошо не кончается, поверь моему опыту.

Глядя вслед подруге, Ханна вздохнула. Проблема заключалась именно в этом. Ингмар никогда не примет Томаса. Для него сама мысль о том, что когда-нибудь младшая дочь покинет ферму ради другого мужчины, изначально казалась неудобоваримой, а после случая с единственным сыном Ларсом он ни за что не потерпит, чтобы она вышла замуж за еврея. Его маленькой Ханны достоин только добропорядочный лютеранин. Ссоры, то и дело вспыхивавшие между лютеранами и методистами, выводили из себя, но они, по крайней мере, затрагивали отношения протестантов между собой. Ввести же в семью еврея приравнивалось к объявлению войны, ни больше ни меньше. Смешать кровь, почему бы и нет, перемешать национальности или, на худой конец, общественные классы, но только не религии. К Богу ведет только одна дорога.

В черной тканевой куртке с рукавами из белой кожи Томас ждал ее возле кинотеатра, волосы его блестели от помады. Завидев Ханну, переходившую через дорогу, он явно обрадовался: глаза его широко раскрылись, щеки покраснели, словно освещая его изнутри, а улыбка выплеснула всю радость мира. Он преподнес ей коротко срезанную розу с упрятанной в нее булавкой, чтобы приколоть цветок на бретельку ее платья. Довольно неуклюжий, он натужно смеялся, однако умел заботиться о ней: оплачивал ее билет, держал дверь, чтобы она могла пройти первой, покупал ей попкорн, и всегда ждал, когда она сядет на откидное кресло, и только потом садился сам. Во время рекламы они обычно болтали ни о чем, касаясь друг друга локтями и коленями, а когда начинался фильм, Томас робко клал свою руку на руку Ханны, и та тотчас сплетала его пальцы со своими.

Когда сеанс окончился и они вышли на улицу, Ханна все еще находилась под впечатлением от увиденного в фильме Нью-Йорка. От его домов и уходящих вдаль проспектов, от его динамики, современного характера и от людей, завоевывавших его: сверкающий Нью-Йорк кишел возможностями. Если будущее в Карсон Миллсе представлялось единственной развилкой, от которой отходило десятка два дорог, будущее в Нью-Йорке являло собой настоящий лес ответвлений, предлагавших тысячи возможных вариантов для каждого момента бытия.

— Когда-нибудь я хочу уехать в Нью-Йорк, — призналась она, и в голосе ее звучала уверенность, что ее жизнь должна проходить именно там.

Томас не нашел, что возразить. В таком большом городе всегда можно найти работу, а если этот переезд составит ее счастье, тогда он оплатит им автобус или даже поезд до Нью-Йорка. Он говорил с такой непосредственностью, так искренне, не отделяя себя от нее, что Ханна поняла: это он, порядочный.

У Фреда они купили молочный коктейль с клубникой и взбитыми сливками и выпили его из одного стакана (чего Ханна никогда ни с кем не делала), и прежде чем сесть в машину Томаса, прогулялись в парке Независимости. Обычно он довозил ее до места, где дорога пересекалась с тропинкой, ведущей на ферму Петерсенов. Чтобы их не заметил старый Ингмар, Томас ставил машину в начале аллеи, под первым же раскидистым дубом, и гасил фары. Сегодня по радио в машине звучал отрывок из «Книги любви» в исполнении группы «Монотонс», и Ханна восприняла это как знак. Когда Томас повернулся к ней, чтобы поцеловать ее, она заскользила по сиденью и крепко к нему прижалась. Из робкого поцелуя их объятия превратились в порыв страсти. Язык Томаса имел вкус молочного коктейля с клубникой и взбитыми сливками, отчего чувства, обуревавшие Ханну, вспыхнули еще сильнее. Когда же он робко положил свою потную ладонь ей на грудь, по рукам и бедрам у нее побежали мурашки, между ног разлилось приятное тепло, а внизу живота заплясал искрящийся шар. С бьющимся сердцем Ханна стремилась прижаться к Томасу, полностью, целиком, чтобы ни одна клеточка ее тела от него не ускользнула, чтобы они соединились, слились воедино, но не кожей, а плотью, всеми органами, вплоть до души. Она хотела пить его мысли, дышать тем же воздухом, что и он, стать одной с ним крови, единым целым. Рука Томаса проникла под платье, в лифчик, и его обжигающие пальцы, ласкавшие затвердевшие соски Ханны, вызвали прилив еще большего желания. Их языки работали как океанский прибой, неутомимо закручиваясь, взбивая пену их торопливой любви. Под действием сексуального тяготения рука Томаса постепенно коснулась края вышитых трусиков Ханны, но когда молодой человек обнаружил, что может перейти Рубикон и ему не окажут сопротивления, все его существо затрепетало. Они стояли там. На пороге мира. Перед ними матрица всех человеческих историй, квинтэссенция мотиваций, надежд, побед и поражений. Они почти готовы писать историю, свою историю, единым порывом, единым желанием, единой гармонией, которая навсегда запечатлела бы это мгновение в мраморе их жизни, плотский акт как знамение времени, чтобы отлить в нем яркое чувство, умопомрачительный аромат, восхитительное ощущение, неведомое прежде лицо, незабываемые вздохи и, в конечном счете, вспышка. Импульс, который осуществит переход во взрослый возраст. Первый из длинной череды, что завершится, возможно, только со смертью.

А потом все изменилось. Томас оказался нерешительным, неспособным к нужному действию, его зрачки расширились от ужаса и восхищения одновременно, а сам он сосредоточился на собственных ощущениях. Ханна заметила эту перемену, и магия исчезла, эйфория прошла, и девушка высвободилась из его объятий. Они смущенно переглядывались, Томас был весь красный, и девушка поняла, что его тело предало ее. По мере того, как сексуальное напряжение, возникшее в автомобиле, исчезало, она понимала, что ничего страшного не произошло, что они прошли еще одну ступень, и, возможно, так даже лучше. Даже в эту минуту нерешительности она любила его. И была готова принять его целиком. Со всем, чем он гордился и чего стыдился. Она нежно поцеловала его в щеку, а он пообещал прийти в забегаловку вечером во вторник, чтобы повидаться с ней.

Глядя, как тают во мраке фары его автомобиля, она чувствовала, что ей уже его не хватает. Где-то в невидимой верхушке дуба сова учила своего птенца кричать, и Ханне это показалось очень трогательным. Она была счастлива.

Йон изготовлял карамельки из насекомых. В те часы, когда сон не шел к нему, создание карамелек стало одним из его основных занятий. Он выскакивал из теплой постели, быстро одевался, чаще всего в рабочий джинсовый комбинезон, вылезал из окна своей комнаты и шел гулять по полям вокруг фермы, сопровождаемый тревожным взором луны. Одной из его славных находок стала охота на ночных бабочек: он зажигал свечу, и когда бабочки слетались на ее свет, ловил их, а потом, держа пальцами за крылышки, совал в огонь. Извиваясь и корчась в конвульсиях, насекомые сгорали, источая вкусный карамельный запах, и Йон обожал эти минуты кулинарной жестокости, принадлежавшие только ему. Он видел в них насмешку над миром: слепо следуя за светом, в конце концов очутишься в беспросветном мраке.

Еще одним из его изобретений стало окропление космоса. Когда ему исполнилось пятнадцать, Йон стремительно вытянулся на тридцать сантиметров, по-прежнему оставаясь сухощавым, без капли жира на теле, похоже, состоявшем исключительно из нервов и придававшем ему вид молодого взрослого мужчины. Сексуальная энергия, пробудившаяся в нем, будоражила его и, что хуже, превращалось в одержимость. Она часто мешала ему заснуть, особенно когда ночи были теплыми. У него возникала потребность в движении, и он шел, дыша полной грудью, а когда больше не мог сдерживаться, расстегивал застежку комбинезона и вытаскивал свою «штуковину», чтобы пронзить мир своей набухшей горячей плотью. Он смотрел на звезды, наполняя легкие запахами лаванды и движущихся соков, и наслаждался счастьем без пределов и границ, в том числе физических. Он совокуплялся с пустотой, разбрызгивал себя в бесконечность, оплодотворяя свои самые мрачные мысли. Он окроплял космос, воображая, что целует в задницу сам ад, где, источая карамельный аромат и истекая желанием, пылали киски, с присвистом исторгая его имя. С тех пор, как Тайлер Клоусон вбил в его голову мысль о той, с кем Йон жил под одной крышей, она стала для него идеалом, он мечтал о ее полной округлой груди, о ее киске, где тлели адские головешки, о ее плавных изгибах. Не в силах сдержаться, он шпионил за девушкой по вечерам, когда та раздевалась, зачастую забывая плотно прикрыть дверь к себе в комнату, особенно после того, как он сам погнул одну дверную петлю, — словом, он вожделел свою тетку Ханну.