Тетушка, которая не умирает - Ширшенду Мухопадхай

И вдруг под утро я услышала, как сумасшедшая, бывшая когда-то замужем за отпрыском семейства Чаттерджи, нестройно затянула песню:

Оставаться в постели я не могла. Мне было жаль ее. Ее комната располагалась аккурат напротив моего окна, всего в паре ярдов. Четыре года назад, когда Сримойи вышла замуж и вошла в их семью, все предсказывали, что она будет трудиться в поте лица. Чаттерджи слыли скрягами, и скряжничество было их семейной чертой. Скрягой был их дед, отец и сын. Чару Чаттерджи служил адвокатом. Однако гонораров от клиентов ему было мало – он вторгался к ним домой и брал с них еще и мзду овощами, которые они выращивали у себя в огородах. Словом, Чару Чаттерджи зарабатывал предостаточно. Его сын Сумит был государственным служащим. Они ничего не выбрасывали – ни рисовый крахмал, ни овощную кожуру, ни пшеничную лузгу. Новоиспеченная невеста не смогла смириться с такой скаредностью. К тому же после родов она сошла с ума. Младенец еще в чреве у нее был крупный, и рожать ей было в тягость. Повитуха, испугавшись, послала за доктором, чтобы тот сделал роженице кесарево сечение. В конце концов, пришлось везти ее в больницу, однако свободных мест там не оказалось. В городе хватало частных лечебниц, но Чаттерджи и не думали туда ехать. Сримойи чуть не умерла прямо в больничном коридоре. Наконец молодой гинеколог, заметив во время утреннего обхода, в каком плачевном состоянии она пребывает, устроил так, чтобы ей сделали кесарево сечение в той же больнице. Младенец ее не выжил, а Сримойи осталась жива. Но перенести двойной удар – скаредность мужа и свекра вкупе с потерей ребенка – она не смогла. Так что теперь она только смеялась, плакала и пела. Впрочем, приходилось ей и работу по дому делать.

Я открыла окно и посмотрела на их дом. Окно напротив тоже было открыто. Сримойи, со спутанными волосами, стояла у раскрытого окна, несмотря на холод. Она была единственной дочерью у своей матери-вдовы. Братья ее матери не поскупились на свадьбу племянницы. А спустя два года матери Сримойи не стало. Кроме того, у нее не осталось даже своего дома. Она умирала, сгорая на глазах.

Иногда я кричала ей в окно:

– Почему бы тебе не поджечь их дом, Сримойи? Облей все керосином, чиркни спичкой. И гори все огнем.

Услышав это, моя мама меня отругала. Чаттерджи затаили на меня злобу. А мне было наплевать. Я сама подожгу их дом, если Сримойи не может.

Я тихонько позвала:

– Сримойи!

Она перестала петь. И немного помолчав, спросила:

– Что?

– Почему ты не спишь? Кто поет в такое время?

Сримойи сказала:

– Какая сегодня луна!

– Тебе нравится луна?

– Нет. Ничего мне не нравится. Только плакать хочется.

– Ступай в постель. И поспи.

– Нынче ночью я превращусь в фею и улечу отсюда.

– Как же ты полетишь?

– По воздуху. Ты когда-нибудь летала на самолете?

– Ни разу.

– На что это похоже?

– Не знаю.

– Это страшно?

– Я бы умерла со страху. Ложись в постель.

– Не хочу в постель. Какая луна!

Сримойи опять затянула свою песню: «Копите денежки…»

Я позвала совсем тихо:

– Сримойи!

– Что?

– А ты знаешь другие песни?

– Знаю.

– Какие?

– Не помню.

– Эта песня просто ужасная. Спой что-нибудь получше. Например, про лунную улыбку – знаешь такую?

– Нет!

– Я тебя научу.

– А я не хочу.

– Ты только эту больше не пой. И впрямь ужас!

– Я только ее и могу петь.

– Они там что, твердят, чтоб ты копила деньги?

– Деньги – очень ценная штука.

Я вздохнула и закрыла окно. Потом пошла в ванную, ополоснула водой лицо и решила, что никогда не пойду замуж. Ни за что на свете. Уж лучше умру. А когда стану призраком, буду витать с распущенными волосами над долинами, горами, лесами, реками и распевать песни…

– Что это ты там готовишь – шункти? Пахнет вкусно.

– Конечно, нет! Мы не едим шункти.

– Ух ты! Ну прямо королева Виктория! Не едят они шункти. Это еще почему? В горячем-то виде, с пряностями, острым перцем, луком и чесноком. Пальчики оближешь, разве нет?

– Оно воняет.

– Да ну! Воняет! Тогда откуда такой запах?

– Наверное, от соседей.

– Если они могут, почему же вы не можете? Эка важность!

– Вам нравится запах?

– Я же вдова, помнишь? Разве я могу сказать – нравится? Это грех. Так что ты там готовишь?

– Рыбу.

– Какую?

– Карпа кои с фулкопи.

– А приправу какую кладешь?

– Рыбу мы ничем не приправляем.

– Ни черта ты не смыслишь в стряпне! Панч надобно приправлять пхороном.

– Ладно.

– А еще капельку масла добавь, щепотку сахара, соды. В общем, пальчики оближешь.

– Ладно.

– Лопайте свою рыбу, сколько влезет. Осталось два месяца.

У меня аж сердце екнуло. Пишима стояла за открытой дверью в кухню. В темноте. Было видно только ее сари. Глянув в ее сторону, я спросила:

– Зачем ты так говоришь?

– Быть тебе скоро вдовой, вот увидишь.

На глаза у меня навернулись слезы, сердце защемило. И я сказала:

– Пишима, неужели так оно и будет?

– А почему нет? Зачем мне страдать в одиночестве? Почему бы и тебе не помучиться?

– Но что я такого сделала, Пишима? Неужто в чем согрешила?

– А я в чем согрешила? Ты беременна?

– Не знаю.

– Если ты умрешь, то и младенец твой умрет. Незачем тебе заводить ребенка. Не спи больше с мужем. Сторонись его.

Я содрогнулась от страха. Белое сари испарилось. Я до того опешила, что не заметила, как у меня подгорела рыба карри. И есть ее никто не стал.

Ночью я спросила мужа:

– Ты веришь в призраков?

Он удивленно сказал:

– То же самое ты спрашивала вчера. Почему?