С кортиком и стетоскопом - Владимир Разумков

— Да товарищ старший лейтенант, приходит эта дубина и жалуется на плохое самочувствие. Я ему говорю, смерь температуру и даю градусник. А он спрашивает: «А как?». Я говорю: «Что как? Поставь градусник и все». А он: «Куда?». Вот я и не выдержал: «Как куда? В нос — вот куда». Он и засунул, вот и сидит, как видите. Пыхтит.

У меня смешалось все — и горечь наказания, как я считал незаслуженного, и чувство раздирающего смеха от созерцания здоровенного детины с градусником в носу. Оказалось, что Ильченко ни разу в жизни не измерял температуру, так как раньше никогда не болел, да и жил где-то в самом захолустье Западной Украины.

Этот Ильченко еще попортит мне нервы и не раз. О самом запомнившемся случае расскажу. Дело было в Феодосии, где мы уже месяц работали с испытателями новых торпед. Однажды пришел комсорг боцкоманды, порядочный и трудолюбивый старший матрос, и рассказал, что Ильченко уже в течение двух месяцев не сходит с корабля из-за постоянных мелких нарушений дисциплины и совсем озверел. «Как бы он что-нибудь не выкинул», — подытожил он.

Я решил походатайствовать перед старпомом, чтобы он приказал боцману уволить его на вечер.

— Ты, доктор, ручаешься за него, а? Ведь он, мерзавец, все время что-то выкидывает: то подерется на берегу, то пьяным придет.

Сам Ильченко, как я уже говорил, был здоровенный парень, недалекий и диковатый. Лицо всегда было угрюмым, с товарищами по боцкоманде, особенно не общался, был нелюдим. Решив сделать доброе дело, я обещал старпому, что все будет нормально и сразу же вызвал к себе Ильченко.

— Ну что, — спросил я, — как поживаешь? Как служится? Он угрюмо посмотрел на меня.

— А что, живу — хлеб жую, как все служу.

— Давно на берегу был, а?

— Да меня зажали совсем, — ощетинился он, — боцман замордовал: все я не так делаю.

— Ну ладно, слушай, если я поручусь за тебя, что ты на берегу ничего не выкинешь и тебя уволят — обещаешь мне, что будет все нормально?

— Конечно, обещаю, не волнуйтесь, я что, не человек что ли.

Обрадованный таким пониманием моего поступка, я поспешил к старпому. Он меня внимательно выслушал.

— Ну, доктор, смотри… Это, конечно, хорошо, что ты заботишься о личном составе, о его настроении и т. д. Но Ильченко? Смотри, смотри… Хорошо, завтра отпустим до 23.00.

Наступило завтра. Ильченко сошел на берег и исчез. В 23.00 его не было, в 24.00 — не было. Я задергался. В первом часу ночи прибежал рассыльный.

— Вас вызывает старпом. Я обреченно поспешил к нему.

— Ну, что, доктор, иди на берег, ищи своего Ильченко и пока не найдешь, на корабль не приходи! Но помни, что в 8.00 выходим на испытания.

Я побрел по ночным улицам Феодосии, соображая, где и в какой забегаловке его искать. В то время никаких ночных заведений не было, и мои поиски ограничивались прочесыванием ближайших к порту улиц. Где-то часа в 4 утра я понял, что это дело безнадежное и вернулся на корабль и сразу же заснул. В 6 утра был поднят рассыльным.

— Товарищ старший лейтенант! К старпому!

Одевшись и, в сердцах проклиная все и вся, невыспавшийся и злой, побрел к старпому. Только вышел на палубу, как нос к носу столкнулся с дежурным по кораблю, который сопровождал Ильченко к Слону.

— Ильченко! Ты же мне обещал! Где ты был? Он зло сверкнул на меня своими диковатыми глазами.

— Где, где, у бабы. Вы-то домой ходите, а я что, не мужик что ли?

Укорять его или воспитывать было бесполезно и, выслушав очередной нагоняй от старпома, и зарубив себе на носу не вмешиваться в чужие дела, побрел на подъем флага.

В те времена никакой «дедовщины» не было. Наоборот, чтобы уволиться в первую очередь «деды» старались так натаскать и подготовить замену, что относились к молодым матросам, как к сынкам-гарантам своего своевременного увольнения в запас, так что никаких избиений молодых матросов не было. А вот побили матроса Ильченко, каюсь, с моей докторской подачи. Я после всего случившегося, вызвал комсорга боцкоманды и спросил его, как он и другие боцманята оценивают поступок Ильченко в отношении меня.

— Скажи, как поступили бы вы, если были бы на моем месте? Как я буду в дальнейшем защищать интересы личного состава перед командованием?

Он встал.

— Товарищ старший лейтенант, простите меня, это я вас подставил, но обещаю, что Ильченко надолго запомнит свой подлый поступок.

На следующее утро, еще до подъема флага, я зашел в медпункт и увидел, что Ясинский замазывает зеленкой ссадины на лице Ильченко. Тот скосил свои злобные глаза и испытывающие впился ими в меня.

— Вот видите, товарищ старший лейтенант, избит я. Вот за что, не понимаю. Кому я, кроме себя, навредил? А? За что?

— А кто тебя бил-то?

— Да если бы я знал, я б его по палубе размазал. Наволочку на голову набросили, а потом и одеяло. И измолотили! Вот посмотрите.

На лице под глазами красовались хорошие кровоподтеки, а на переносице была ссадина, которую добросовестно замазывал Ясинский. В остальном все было нормально.

— Идите, Ильченко, идите. Все заживет до вашего очередного схода на берег, — не удержался съязвить я. — В освобождении не нуждаетесь, ну, а кто вас избил — ищите, может и найдете.

Потом я узнал, что этого бугая в одиночку все побаивались, а поэтому, выбрав удобный момент, накинули ему мешок на голову, заломили руки и постучали как следует по его поганой роже. Он после этого заглядывал каждому в глаза, вычислял экзекуторов, но это сделать ему не удалось. Так и не раскрыв секрета, угомонился.

Артиллерийские стрельбы мы выполнили на «отлично». Старший артиллерист капитан-лейтенант Т…ский был мастер своего дела. Еще в Поти мне шепнули, что его любимчиком является старшина I статьи Казанцев, командир носовой башни. И действительно, на двухметрового широкоплечего красавца с постоянной добродушной улыбкой на лице нельзя было не обратить внимания. Я неоднократно заходил к Т…скому в каюту и заставал там Казанцева, иногда пьющим чай вместе с ним. Это было, скажем так, не характерно для корабельной жизни. Носовая башня со своими 130 мм орудиями отстреливалась всегда только на отлично, состояние техники было идеальным. Когда спрашивал у комендоров, как они достигают такой высокой выучки и порядка — они только смущенно хихикали и отводили глаза в сторону. Мне это показалось подозрительным. Я отвел одного молодого матроса в сторону и прямо спросил:

— Слушай, а Казанцев вас не поколачивает? Он помялся.

— Товарищ старший лейтенант, а зачем ему нас бить, он просто свой пудовый кулак к носу поднесет, покрутит им и скажет: «Смотри у меня, если что не так»! И все, этого всем хватает. Его все боятся больше, чем командира БЧ. А тот зайдет в башню: «Ну, как у вас тут?». А Казанский: «Не беспокойтесь, все идет, как надо». Вот так и живем. Но не подумайте, что я жалуюсь, все нормально.