Третье дыхание - Валерий Попов

– А это “самоварная дорога” зовется у нас, – улыбается Боб.

Мы едем вдоль двухэтажных бревенчатых домов, солнце, вставая, взблескивает в промежутках. Вдоль шоссе стоят столики, лучи протыкают золотом дым из самоварных труб. Машины останавливаются, владельцы самых “крутых” тачек, выставив на родную землю ботинок от

Версаче, лакомятся шанежками, хохочут вместе с задорными старушками.

Единение народа. Счастье, покой. Вот бы тут и остаться!.. но тогда не будут тебя уважать, те же бабки над тобой посмеются – тут уважают тех, кто спешит. Мы тоже проводим тут минуту – но какую сладкую – и трогаемся. Ехать бы так и ехать! Ми-ро-неги! Ми-ро-нушки! Яжелбицы!

Деменск!

– Тут и начинал я! – Боб умильно озирает избушки. – Бабки пижму для меня собирали, а я сушил и платил им впервые нормально – за сколько лет! В любую избу тут зайду – сразу в баньку!

Тело сладострастно начинает ломить – а может, действительно? Но Боб расхлябанности моей не признает – подает, наоборот, пример деловитости.

– А проблему твою решим! – произносит он строго.

…на пьянке в сердце Африки я все ему рассказал.

– Маманя у меня тут раньше работала, – указывает на домики в долине.

– В Стране дураков… свозили их со всего Союза. Разбежались нынче все… в Думе заседают!

Политическая эта бестактность коробит меня – но где они, политкорректные? Он же меня везет. Все поезда в Питер оказались оккупированы футбольными фанатами: без него бы я пропал.

– Так что тема знакома. Упакуем старушку твою! – Боб обнадежил.

Такая деловитость пугает – но твоя “корректность” к чему привела?..

Скоро увижу!

– Тут вот хутор у меня был – восстановил мельницу, гончарные мастерские. У меня – одного – официальный самогонный аппарат был!

Иностранцы балдели!.. Пожгли! – сообщает Боб.

– …Иностранцы?

– Ха! – произносит Боб горько. – Иностранцев, автобусы их, от шоссе девчонки верхом сопровождали, в длинных платьях, вуалях, дворянки как бы! Иностранцы…

– Понятно.

– Ну, ты понял уже? Нормальный был бизнес – но кто ж у нас потерпит его?

От родных мест, похоже, у него осталась лишь горечь. В столь молодом возрасте – ему двадцать шесть – столько уже разочарований! Не думай, что ты один страдаешь… утонченная душа!

– О! Вот же мельница! – восклицаю я.

Боб скорбно кивает – но скорости не снижает: на сантименты нет времени у него! А вон и “как бы дворянки”! Несколько дам в развевающихся длинных платьях скачут наискосок.

– Это так уже… привидения! – безжалостно усмехается Боб.

Одна из них – с золотыми веснушками – догоняет нас, из последних сил лошади скачет вровень, глаза ее зеленые полны слез! Боб, не выпуская руля, протягивает ей купюру – но она вместо того, чтобы схватить ее, гордо натягивает поводья – и на прекрасной белой лошади остается вдали, постепенно уменьшаясь. Жестоко!.. но, видимо, надо так? Мне б так решать проблемы – не увязал бы в дерьме. Но молчать тоже трудно

– не позволяет душа.

– Младшая жена? – оборачиваясь к почти исчезнувшей амазонке, улыбаюсь я.

– Моя младшая жена еще не родилась! – произносит Боб твердо.

Осталась позади идиллия, мы съезжаем с последнего холма, теперь до самого Питера будет все ровно…

И вот уже – как быстро замелькало все! – сталинское ретро

Московского проспекта, раздолбанная, но людная Сенная – и уже сверкают, выбивая слезы, плавный изгиб Мойки, поднебесный купол

Исаакия. На роскошную Большую Морскую. Вычурные фасады банков.

Шикарные витрины. А вот и арка моя, “черная дыра”!

– Стоп, – произношу я.

– Ну, хоп! – произносит Боб, мы лихо шлепаем ладошками, ладонь в ладонь (последняя моя лихость?). И я вылезаю. Дальше, родной мой, бегом.

В арке едко пахнет мочой – даже заслезились глаза. Привыкай к отчаянью. Железная дверь почему-то цела. А ты бы хотел, чтобы все рухнуло, как твоя жизнь? Не много ли хочешь? “Всему остальному” плевать, что там у тебя. “Все остальное” живо еще! Сам справляйся.

Железная дверь тут ни при чем! Моя дверь, кстати, тоже цела. Чуть выпала по краям штукатурка, а так… Отпер. Дверь со скрипом отъехала. Вдохнул. Запах – самая быстрая информация. Затхлость.

Сладкая вонь лекарств. Запах беды. Ты не ошибся – попал по адресу.

Заходи!.. А может, еще ничего страшного?.. Заткнись!

За поворотом коридора попался отец. Даже не попытался изобразить радость встречи. Лишь отступил быстро с дороги, аж распластавшись по стене, – мол, быстрее, быстрей! Уже даже так? А ты все еще не готов?

Кто-то должен тебе все устроить? Проходи в комнату! Прохожу…

Повел медленно дверь. Здесь запах погуще. Открыл. Нонна лежала, скрючившись на диванчике, страдальчески зажмурясь, почему-то накрытая пальто. Я осторожно приблизился. Наверное, она почуяла тень на лице и сморщилась еще отчаянней. Замучили ее? Вот ты и тут! И никуда больше отсюда не выйдешь: сама собой с протяжным скрипом закрылась дверь. “Нонна!” Я качнул ее за плечо. Она так легко – даже страшно – качнулась. Родные тонкие косточки. Тела не осталось совсем. Она разлепила один глаз, другой так и остался слипшимся.

– Венчик! – прохрипела она.

Попыталась привстать, но локоть сорвался и голова плюхнулась с размаху назад. Господи! Но почему, если болезнь, то и наволочка рваная! Несчастье не щадит ничего. Чтобы поцеловать ее – встал на колени. И – как ни странно – почувствовал покой и даже блаженство: я здесь! Сухая ее ладошка гладила меня по волосам… Счастье? Дунуло в форточку… отворилась дверь? Нонна быстро села, второпях даже стукнув меня лбом. Господи, как сухая кожа обтянула ее лицо! Один ее глаз нелепо выкатился, другой почти залип.

– Венечка! Спаси меня! – прошептала она испуганно.

Я обернулся. В двери, подбоченясь, стояла Настя и худой белокурый парень. Я почувствовал, как Нонна дрожит.

– Погодите! – с отчаянием произнес я.

– Здравствуй, отец! – произнесла Настя с обидой. Вот, мол, отцовская благодарность за двухнедельный ад! И грохнула дверью.

Теперь горе уже с двух сторон! Но – сперва сюда повернемся. Я все-таки усадил ее, придерживая за спину, другой рукой гладя по тоненьким сухим волосикам на прямой пробор.

– Все, все! – приговаривал. – Теперь все будет хорошо! Теперь я уже тут, и мы все сделаем как надо! – (Я почувствовал, что она дрогнула.) – Верней, все как ты захочешь! – поправил я. – Что ты сейчас хочешь сильней всего? – (Тут она, наоборот, оцепенела.) -

Давай! Ну скажи. И мы это сделаем. Ну? – уже шутливо-ласково встряхивал ее, пытаясь заглянуть в глаза. Долго тут ее мучили – надо как-то подбодрить, чтобы жизнь в ней хоть чуть-чуть пробудилась.