Вурди - Владимир Колосов

— Да уж знаю, как не знать…

— Я колдунья, да?

— Ты горе мое луковое.

— Нет, правда, это из-за того, что я немножко…

— Ага! Значит, было?

— Да.

— Выпороть тебя хорошенько!

— За что?

— А за все! Ну-ка закрой глазки. Вот лучше, выпей.

— Ф-фу! Ты за этим на улицу бегала, да?

— И тебе нисколечки не нравится?

— Ну, если по правде — вкусно. Голова кружится. Это хмель?

— Еще какой!

— Маленьким нельзя.

— Взрослым тоже.

— Вот еще! Я сама видела…

— Ай-я, помолчи!

— Мам…

— Ты пей.

— Я так быстро не могу.

— Это потому, что говоришь много.

— Оно вязкое.

— Ай-я!

— Мам, а у тебя? У тебя такое было?

— Ай-я, не болтай.

— Это страшно, правда?

— Вовсе нет. Видишь, я не боюсь.

— А вот и неправда. Вон у тебя как руки трясутся.

— Опять глаза открыла, мерзавка!

— Оно красное… Мам, а я знаю, куда серый кролик делся. Я тогда подглядывала. Сидела под крыльцом и все видела. Ну, как ты его… Ты ведь и сейчас хлебнула, да?

— С чего ты взяла?

— А ты губы плохо вытерла. И вон на платье капелюшка. Мам, а кроликов для этого держат? Они же такие маленькие… Добрые…

— Тебе лучше?

— Ага. Только колет. Нет, щиплет… Так и надо? Да? Мам, можно я посмотрю?

— Дай-ка кружку. Хватит тебе. И смотреть нечего. Спи. Закрой глазки и спи. И не ерзай под одеялом…

— Так щиплет же!

— Ничего. Пощиплет и перестанет. У кошки болит, у собачки болит, у Ай-юшки все заживет.

— Мам, а я вурди видела!

— Ай-я, что за глупости?!

— Видела, видела! Вечером. Я к своему, с пятнышком, ходила, а он за забором прятался. В кустах. Ты ведь не моего с пятнышком убила, да? — Девочка вздохнула. — Что с тобой? Мам, ты плачешь?..

— Нет. Это так. Капелюшки. Спи, деточка. Спи. Все будет хорошо. Но кое-что я должна тебе рассказать…

1

За ним кто-то гнался. Огромный, белый, студенистый. Растекшийся по перелескам и глазастым лужам. «Значит, недавно прошел дождь», — подумал Гвирнус. Но странное дело: он почему-то не помнил ни этого дождя, ни своей встречи с тем, что так упорно преследовало человека. Поначалу почти бесшумно — лишь легкий шорох травы да шелест листвы выдавали его присутствие. Потом все громче и громче: послышался хруст ломаемых веток, в небо взметнулись стайки потревоженных птиц, в каком-то десятке шагов от человека прямо через бурелом промчалась грузная самка ведмедя. Рычание перепуганного насмерть зверя заставило прибавить ходу. Он уже не бежал — он летел сквозь лес, задыхаясь, обливаясь липким потом, расцарапывая в кровь лицо и руки. Внезапно выскочивший из-под влажного дерна корень гиблого дерева пронзил ступню, Гвирнус захромал и без сил повалился на влажную траву.

Недавно прошел дождь, которого он хоть убей не мог вспомнить.

Почему?

Гвирнус жадно приник к теплой, попахивающей землей и брусникой луже, но, увидев свое отражение, отпрянул: яд гиблого дерева действовал быстро — себя он не узнал.

Рука сама собой зачерпнула воды.

«Вот так. Каждый сам по себе. Рука. Усмешка. Отражение. И еще то, что за спиной. И еще — лес. Деревья. Цветы. Беременная самка ведмедя. В это время они все беременные. Рыбы в небольших, разбросанных по лесу озерцах. Жирные крольчихи в глубоких норах. Женщины Поселка, которые наверняка уже растопили печи и возятся с многочисленными котелками и плошками…»

Ног он не чувствовал.

Была весна.

И было утро.

2

А утро в Поселке, по обыкновению, начиналось с того, что Хромоножка Бо просыпался от холода, сладко потягивался, зевал, а злые языки утверждали, что не столько зевал, сколько выблевывал остатки вчерашнего ужина с доброй порцией эля (о! этот эль! — злые языки и сами были очень даже не прочь… хлебнуть… да-с!), но сей факт мало кого интересовал, ибо главное все-таки заключалось в том, что пьяница повелитель Хромоножка Бо просыпался, и просыпался именно человеком. «Без какого-либо злого умысла, а так — чтоб подшутить над очередной хозяйкой своим неожиданным превращением из обыкновенного с виду горшка с кашей в глуповатого толстомордого верзилу с гнилыми зубами и премерзким запахом изо рта. Да-да, не злонамеренно, а всего-навсего с перепоя», — утверждали одни. «Вовсе нет, — возражали другие (а таких было в Поселке большинство), — как раз-таки пренепременно в самый ранний час, когда ни о чем не подозревающая хозяйка нежится под одеялом, а уж завидев этакого невесть откуда взявшегося верзилу с остатками каши на лоснящейся от пота физиономии, она, хозяйка, визжит, как зарезанная, и опять-таки пренепременно выскакивает полуголая, с болтающимися титьками из постели, а вот это-то пьянице повелителю и надо».

«Страсть как он любит их болтающиеся титьки», — ухмылялись сплетники.

Как бы там ни было, но утро в Поселке начиналось с бабьего визга.

На сей раз визжала толстуха Лита.

Что-что, а это она умела.

В хижине напротив проснулись.

— Началось! — проворчал, ворочаясь в теплой постели, Питер Бревно. Его взлохмаченная голова с трудом оторвалась от подушки. Сонное лицо недовольно сморщилось. Он громко шмыгнул носом.

— Сходил бы посмотрел, — сказала спросонья красавица Норка.

— Сама иди. Подружка как-никак.

— Вот еще! — фыркнула Норка. — А ну как это оно?

— Некому было бы так визжать, — буркнул Питер. — Спи. Рано еще.

— Пойду хоть в окошко гляну, а?

— Ага. — Питер сладко зевнул. — Хромоножка это. Днем разберусь.

— У Литы свой разборщик есть.

— Вешать их надо, дармоедов, — сонно сказал охотник.

— Кого? Повелителей, что ли?

Норка искоса посмотрела на мужа.

— Ага, — пробормотал Питер и улыбнулся. Во сне.

3

Проснувшись, она первым делом ощупала свой живот — большой, мягкий, разбухший, как гриб после хорошего ливня. «И то верно — гриб», — улыбнулась Ай-я. Хотела бы она знать какой. «Тук-тук», — отдалось в прижатой к животу теплой ладони. Ребенок уже вовсю сучил ножками — просился на волю. «Тук-тук», — билось едва ли не в такт движению маленьких ножек ее сердце.