Волчонок - Александра Анненская

– Да неужели я бы стала терпеть, кабы была одна, – возражала Авдотья, – меня мальчишка связал, из-за него я только и терплю!

Горько, очень горько было Илюше слышать эти слова. Мало того, что он лишний, никому не нужный ребенок, – им тяготятся, он мешает тетке хорошо устроиться, из-за него она должна выносить неприятности и обиды!

– Тетя, да ты бы ушла отсюда, поискала другого места без меня, я уж как-нибудь проживу!

– Дурачок ты, дурачок, – вздыхала Авдотья, – как тебе прожить! Нет, уж потерплю, что делать!

– А вы бы его в ученье куда пристроили, – посоветовал один из лакеев, – он мальчик не маленький, пора ему за работу приниматься… У меня есть знакомый портной, можно попросить: он, пожалуй, возьмет его лет на семь, на восемь без платы.

Мысль отдать Илюшу в ученье очень понравилась Авдотье. И мальчик будет пристроен, да и она освободится от большой обузы. Благодаря стараниям услужливого лакея, дело сладилось скоро. Дней через десять Илюша уже очутился в новой обстановке – в мастерской Карла Ивановича Винда.

Мальчик с большой радостью принял эту перемену в своей жизни: наконец-то он станет работать, учиться и, когда выучится, уже не будет в тягость тетке, сумеет сам себе заработать на хлеб. Впрочем, это радостное чувство продолжалось недолго: Илюша еще живо помнил бедную жизнь в подвале; с отцом и с теткой жилось ему не очень весело, но, проведя один день в мастерской Винда, он чувствовал, что здесь ему будет так худо, как никогда не бывало прежде.

Мастерская и магазин Карла Ивановича помещались на одной из многолюдных, тесных улиц города. Она не отличалась богатой обстановкой, но благодаря аккуратности хозяина работ у него было всегда множество. Сам Карл Иванович все время проводил в магазине: принимал заказчиков, снимал с них мерки, выбирал материю; кройкой же и шитьем занимался его подмастерье Федор с помощью взрослого работника и двух мальчиков лет четырнадцати-пятнадцати. Работы у этого подмастерья было по горло, так как Карл Иванович скупился нанять лишнего человека; за всякую небрежность в кройке или шитье отвечал перед хозяином он, и потому неудивительно, что он был крайне строг и требователен к своим помощникам. Взрослые рабочие обыкновенно не жили в мастерской подолгу и старались найти себе место хоть с меньшим жалованьем, да зато не такое трудное, а мальчики уйти не могли и принуждены были работать не по силам.

Увидев Илюшу, Федор, или Федор Семенович, как почтительно называли его мальчики, сильно нахмурился.

– Набирают мелюзгу, возись тут с ней, – проговорил он. – Сенька, – обратился он громко к мальчику лет четырнадцати, высокому, худому, с короткими торчащими рыжими волосами. – Ты у меня теперь ни с места: на посылках будет он служить! Ну, ты, мальчуган, – он притянул к себе Илюшу и погрозил ему кулаком, – знай, что я шутить не люблю. Слушай в оба, что тебе говорят, и поворачивайся живей! Понимаешь? Пошел в кухню, принеси горячий утюг! Проворнее!

Илюша не сразу добрался до плиты, около которой суетилась хозяйка, толстая краснощекая немка, не сразу сообразил, как тащить тяжелый раскаленный утюг, не обжигая себе рук, и за медлительное исполнение поручения получил от Федора Семеновича очень чувствительный удар в спину.

Для мальчика началась мучительная жизнь без определенного дела, но с обязанностью каждую минуту исполнять чье-нибудь поручение, – исполнять как можно аккуратнее и проворнее. Хозяин заставлял его убирать магазин и мастерскую, топить печи, носить за заказчиками узлы с их вещами; хозяйка посылала его в лавочку, поручала ему мыть и чистить посуду, иногда даже нянчить своего крикливого годовалого сынишку; в мастерской от него ежеминутно требовали какой-нибудь услуги. Часто ему давали несколько поручений за раз; каждый торопил его, каждый бранил за медлительность.

Хозяин никогда не бил мальчиков, но за ослушание и леность накладывал на них наказания, которые часто были для них тяжелее побоев: он оставлял их без обеда, без ужина, а иногда и на целый день без всякой еды, или в праздники не отпускал их со двора и задавал им какую-нибудь особенную работу – мыть полы, двери, окна или какое-нибудь белье, распарывать старое платье, отданное в переделку, и так далее.

Хозяйка, наоборот, не скупилась на пощечины и подзатыльники; она плохо говорила по-русски и предпочитала объясняться не языком, а руками. Федор Семенович также частенько бил мальчиков, но еще чаще наводил на них страх своим свирепым видом и своими угрозами: «Я тебя проучу!.. Я тебе задам!.. Я тебе покажу, как по сторонам глазеть!»

До прихода Илюши два других мальчика исполняли поочередно его обязанность, но Федор Семенович был очень рад, что можно присадить их за иглу, не давая им терять время на беготню. Илюша, конечно, ничему не учился, но его помощь была очень полезна остальным, так как благодаря ей они могли шить, не отрываясь.

– Эк тебя загоняли! Погоди, то ли еще будет! – заметил рыжий мальчик, когда Илюша вечером в первый день жизни в мастерской сидел на своем тощем матрасике, ошеломленный всеми окриками, упреками, пинками, полученными за день.

– Да, уж принесло его к нам! – воскликнул старший мальчик. – И ему-то хорошего мало будет, а нам и того хуже! Бывало, хоть пробежишь туда-сюда, ноги поразомнешь, а теперь сиди целый день за иголкой. Федька духу не даст перевести! Я сегодня посмотрел только в окно, чего там голуби расшумелись, так он так огрел меня аршином[3], что беда.

– Эх вы, други любезные, чего заныли? – раздался голос второго подмастерья, спавшего в одной комнате с мальчиками. – Развеселить разве вас! Поднести по рюмочке? У меня сегодня косушечка припасена и селедочка есть на закуску. Идите, что ли?

Старший мальчик, уже начавший укладываться спать, быстро подбежал к нему.

– Угости, брат Вася, – попросил он. – В воскресенье пойду к матери, принесу тебе гривенник[4]либо два.

– Ну, ладно, пей.

Мастеровой налил водки в маленький стаканчик и поднес ее мальчику, который выпил ее сразу, едва поморщась: видно, дело было для него привычное.

– Эх, важно, – крякнул он. – Вот и на душе веселее стало, и Федьки не боюсь.

– А вы? – обратился мастеровой к другим двум мальчикам. – Идите, и вам налью.

Рыжий мальчик неохотно поднялся со своего места.

– Голова от нее болит, тяжело как-то! – заметил он, но все-таки протянул руку к стаканчику.

Илюша отказался пить. Не раз слыхал он на своем веку, что от водки бывает много горя, а ему и без того горя было довольно. Впрочем, его не особенно и уговаривали.

– Мал еще он, – заметил мастеровой, – не стоит на него добро переводить. Только вот что, как тебя, Илюша, что ли? – прибавил он. – Если ты хоть слово скажешь о наших делах хозяину или Федьке, смотри – тебе живому не остаться, так и знай!