Иосиф Грозный: историко-художественное исследование - Николай Никонов

В витиеватой этой фразе Сталин с удовлетворением обнаружил и тонкую лесть, и явное поклонение, и скрытую похвалу самому себе, и даже явно протянутую руку за золотой мздой. Умели крутить фразой, оказывается, и в пятнадцатом веке!

— Ну, посмотрым… чьто ты узнавал! — пробормотал вождь и, закурив трубку, попыхивая ею, начал читать.

Первые коротенькие главы ничем не удивили, хотя и здесь были уже подчеркивания неизвестного читателя или читателей.

Ну, что нового узнал он из такой вот мысли Макиавелли: «Новые государства разделяются на те, где подданные привыкли повиноваться государям, и те, где они искони жили свободно. Государства приобретаются либо своим, либо чужим оружием, либо милостью судьбы, либо доблестью».

Дальше Макиавелли рассуждал так: наследному государю, чьи подданные уже успели сжиться с правящим домом, гораздо легче удержать власть, чем новому. А новому особенно трудно: люди, которые вечно ждут от нового каких-то новых благ и помогают ему, охотно восстают против старого, но вскоре же они убеждаются, ЧТО НОВЫЙ ПРАВИТЕЛЬ ВСЕГДА ХУЖЕ СТАРОГО.

Сталин снова наткнулся на подчеркнутые слова: «Начну с того, что завоеванное и унаследованное владение могут принадлежать либо к одной стране и иметь один язык, либо к разным странам и иметь разные языки. В первом случае удержать завоеванное нетрудно, в особенности, если новые подданные и раньше не знали свободы. — Сталин заинтересованно воздел брови и через клуб дыма читал дальше то, что было густо подчеркнуто. — Чтобы упрочить над ними власть, достаточно ИСКОРЕНИТЬ РОД ПРЕЖНЕГО ГОСУДАРЯ (здесь было подчеркнуто особенно густо дважды или трижды), ибо при общности обычаев и сохранения старых порядков ни от чего другого не может произойти беспокойства».

«Да… Занятно… И как близко ко всему, что Ильич и его самые ближние: Троцкий, Свердлов и Дзержинский с «большевиками» — и сотворили».

«…Но если завоеванная страна отличается от унаследованной по языку, то тут удержать власть (опять густо подчеркнуто) поистине трудно, тут требуется и большая удача, и большое искусство».

«Занятно, занятно… писал этот Макиавелли…» — Сталин продолжал читать и курил, натыкаясь постоянно на подчеркивания и пометки:

«Уместно заметить, что людей следует либо ласкать, либо изничтожать, ибо за малое зло человек может отомстить, а за большое не может. Из чего следует, что наносимую человеку обиду надо рассчитать так, чтобы не бояться мести».

Сталин читал быстро, как это он делал как бы вчерне, но уже чувствовал, что к этой книге он будет возвращаться и возвращаться, и снова натыкался на подчеркнутое.

«Потому надо быть готовым к тому, чтобы, когда вера в народе иссякнет, заставить его повиноваться силой».

А дальше Сталин достал тетрадь и начал записывать, ибо то, что содержалось в книге, и особенно то, что было подчеркнуто уже до него, требовало записи:

«Но если цель достигнута, если государь заслужил расположение подданных и УСТРАНИЛ ЗАВИСТНИКОВ, то он на долгое время обретает могущество, почести и славу».

Да не о нем ли уж так прозорливо писал этот проходимец Макиавелли? Впрочем… Почему проходимец? Нет-нет… Кажется… Не нашел ли он (Сталин) наконец учителя… не учителя, но хотя бы советника, философа по себе? Хм… Кто учитель и кто советник-философ?

Сталин усмехнулся и подумал, что в чем-то мог бы и поучить этого «учителя». Но ведь и подтверждение собственной мысли, а тем более собственной мудрости, пришедшее из такой дали, не есть ли лишнее доказательство правильности его поступков, его пути?

«Заблуждается тот, кто думает, что новые благодеяния могут заставить великих мира сего позабыть о старых обидах».

«Жестокость применима хорошо в тех случаях — если позволительно дурное назвать хорошим, — когда ее проявляют сразу и по соображению безопасности и укрепления своей власти».

Чьей-то рукой тут было приписано сбоку: «Террор!»

«Тех аристократов, которые связывают свои интересы с интересами государя и не грабительствуют, должно любить и осыпать почестями…

Когда же их образ действий зависит от честолюбия и действуют они так с умыслом и так как это служит для правителя доказательством, что они свои интересы предпочитают его интересам, то их надобно опасаться и действовать против них, как против открытых ВРАГОВ, ибо они всегда в минуту опасности способствуют гибели государя».

Той же рукой на полях было написано: «Троцкий?»

И тут сразу Сталину пришла догадка: книгу эту вдоль и поперек читал Старик! Антихрист!! Да это же та самая обычная его неряшливость, картавость даже в почерке. И сразу яснее ясного стали пометки об устранении царя, искоренении его рода. Вот кто, оказывается, был его предшественником в чтении, и, похоже, не он один — библиотека была кремлевская… Сталин поднялся, оставил книгу, подошел к шкафу с сочинениями Ленина, взял первый попавшийся том и сличил напечатанные там пометки Старика с этими пометками — все точно, не надо быть графологом… Ну что ж, может быть, так и лучше. Опять он «верный ученик» ВЕЛИКОГО ЛЕНИНА, а тот — ученик НИККОЛО МАКИАВЕЛЛИ… В древности при отсутствии цензуры были, наверное, и более откровенные философы-вольнодумцы, но остались на поверхности лишь с десяток: Бэкон, Браун, Фуллер, Джонсон, Монтень, де Сад, кто там еще? Макиавелли превзошел всех. И ведь как современны мерзавцы! А почему? Потому что не меняются люди и их отношения.

«Мэрзавцы…» — Сталин не заметил, что произнес это слово вслух. И еще он не знал, что другим «верным учеником» Макиавелли и Антихриста был сидевший в это время в тюрьме Адольф Гитлер, уже творивший там свое откровение «Майн Кампф». Добавлю, что книга Гитлера была вскоре после ее выхода переведена Сталину и Молотову, но вначале не вызвала, по крайней мере у Сталина, пристального внимания. Иное дело во время войны и особенно после нее: «Майн Кампф» стала для вождя едва ли не настольной книгой после Макиавелли, всегда лежавшего в его сейфе или столе.

Дальше Сталин уже серьезно, отложив трубку и склонясь над тетрадью, стал читать и выписывать мысли Макиавелли из глав, где почти не было пометок Старика, но сами названия глав говорили об их чрезвычайной важности: это были главы о войне, войсках, военном искусстве, о щедрости и скупости.

«Государь не должен иметь ни других помыслов, ни других забот, ни другого дела, кроме войны, военных установлений (Уставов! А ни один воинский устав тридцатых годов не обходился без тщательной проверки и редактуры вождя…) и военной науки, ибо война есть единственная обязанность, которую правитель не может возложить на другого».

«Военное искусство наделено такой силою, что позволяет не только удерживать власть тому, кто рожден государем, но и достичь власти тому, кто родился простым смертным».

«И наоборот, когда государи помышляли больше об удовольствиях, чем о военных упражнениях, они теряли и ту власть, какую имели. Небрежение этим искусством является главной причиной утраты власти, как владение им является главной причиной овладения властью».