Любовь.mp3 - Павел Парфин

Итак — Кондрат вздохнул — злость сменилась подозрительной задумчивостью, — итак, раз фильтр на месте, можно сделать единственно верный вывод: чужой файл попал в комгем Савла одновременно с чужой кровью, скачанной из Гемоглобова. Следующий вывод, который также напрашивался сам собой: комгем идентифицировал файл — электронную копию чужого, чужеродного гносиса — как Любовь. мп3. Опознать же сам оригинал намного сложнее, почти невозможно. Напряженно размышляя, пытаясь спешно сконструировать в сознании картину смерти приятеля, Кондрат тупо наблюдал, как сохнет на полированной столешнице его плевок. Прямо на глазах слюна, высыхая, темнела, точно кровь, что сворачивается… Что случилось дальше, когда чужой гносис угодил в кровеносную систему Савла? Путь его восстановить несложно. Да раз плюнуть! Чужак преодолел Суэцкий канал со всеми причитающимися причиндалами — насосом и клапанами-шлюзами, а из сердца прямиком двинулся в сторону мозга. Там все и случилось…

Нет, Кондрат не был уверен, что Савла свалил именно этот файл. Или, вернее, неизвестный гносис, предусмотрительно обзаведшийся электронным двойником. Да еще с таким попсовым именем — Любовь. мп3! Но как бы там ни было, эта нежданная парочка спутала ему все карты. Мать его или ее, кто испортил ему эксперимент! Да, блестящий, гениальный эксперимент в жопе. В жопе и его, Кондратова, рулетка! Ради нее-то он и затеял эту дьявольскую авантюру, ради нее одной рисковал… А тут какой-то козел или коза подослала шпиона. Или, того хуже, — киллера. Гносис-киллер, гемобайт-убийца. Как тебе, Кондратик? Гапон плюнул в другой раз, угодил в клавиатуру — точно в кнопку «Enter». Кто-то обошел его, черт! Кто-то переплюнул его вместе с его гениальным планом!

Вытирая слюну, Кондрат невзначай нажал «Enter» — в этот момент курсор замер на файле Любовь. мп3. Запустил его ненароком — и ничего не случилось. По-прежнему было очень тихо — слышен был лишь чуть жужжащий шум вентиляторов в системном блоке комгема. Да бесшумно подскакивала и обрывалась вниз, вторя пульсу неведомой мелодии, разноцветная диаграмма в «винампе»… «Тихо-то как», — может, впервые содрогнулся Кондрат. Он почувствовал, как мерзко зашевелились волосы на голове, как душа, до смерти испугавшись, уперлась в солнечное сплетение… И тут до него дошло: «Чего я стою?! Колонки нужно включить!»

Динамики стояли рядом. Кондрат подсоединил их, но, прежде чем включить, вдруг прервал воспроизведение злосчастного файла. С минуту-другую стоял в нерешительности, зачем-то поглаживая левый динамик. Наконец включил колонки, установил почти максимальную громкость, чтобы сразу или привести себя в чувство, или тотчас окочуриться. Как это умудрился сделать Савл, не видать ему царства… Гапон продолжал медлить. Может, взорвать комгем к гребаной матери? Пороха еще достаточно. Вот будет салют для соседей и сюрприз для ментов!.. Нет, это не выход. Он должен выяснить, что это за дрянь и кто ее подкинул.

И Гапон нажал «Enter». Позабыв закрыть глаза и заткнуть уши… Первые три секунды — секунды по-прежнему наразличимой, гнетущей тишины — тянулись вечность. Сердце Кондрата осеклось, опасно напряглось, будто от избытка крови, все прибывавшей и прибывавшей в беззащитной бесславной мышце; будто в его сердце вдруг одновременно вышли из строя все клапаны… Эти секунды — пронеслось в голове Кондрата, против воли своей уже простившегося с жизнью, — эти чертовы мгновения и погубили несчастного Савла…

Из динамиков раздались первые аккорды… Гапон не верил своим глазам. Вернее, ушам. «Попса… И точно попса… Черт, здесь обычная попса!! Меня развели, как лоха!» Кондрат пришел в бешенство. Смоляные волосы заблестели наравне с черными очами, словно ярость его, искавшая выход, была столь густо замешана и жирна, что оказалась подобна гелю… Кондрат схватил монитор, уже оторвал его от стола, чтоб, может, швырнуть тут же… Но так вовремя услышал слова песни, исполняемой незатейливым юношеским голосом:

Очередной совет четырех Кондрат объявил в пятницу на 10 часов вечера. Местом сборов выбрал Башню… Башня пользовалась дурной славой не только у родителей трудных подростков, милиции и жильцов стоящих по соседству домов. Башню обходили стороной даже бомжи и бездомные собаки. Поговаривали, что она — а с ней и все развалины, над которыми она возвышалась, как старая, забытая на старте межконтинентальная ракета — служила притоном для наркоманов, сатанистов и неофашистов. Обычный бандитский наборчик, который сумели зазубрить даже бабушки — божьи одуванчики. Но что бы дурного о ней ни болтали, Башня оставалась одинаково неприступна как для правильных деток и их прогнозируемых родителей, для добропорядочных граждан, так и… наоборот, для самых конченых подонков. Башня досталась городу в наследство от советского головотяпства и бесхозяйственности, сохранив мрачную привлекательность только для таких мальчишек, как Кондрат Гапон и его друзья. Нет, на самом деле в истории Башни случалось всякое: заброшенная, почти за двадцать лет позорного одиночества проржавевшая, казалось, насквозь и до самого основания, она служила маяком и шатким пристанищем для многих. К слову сказать, пытались в ней осесть и кочующие по городу группы наркоманов-оборотней, и разрозненные взводы неофашистов, выкрикивавших партийные приветствия на деревенском суржике — к новоявленным фаши примыкали в основном бывшие «сборовцы» и бывшие милиционеры. Околачивались в здешних развалинах и доморощенные сатанисты, не раз пытавшиеся провести черную мессу на верхней площадке Башни… Но долго никто из них не задерживался: не то новоселы чересчур неуживчивыми оказывались, не то Башня сама изгоняла их. Вот и сложилось так, что в конце концов она приняла в свои полуразвалившиеся стены только тех, кто о ней не мог даже мечтать.

Теперь здесь, миролюбиво сменяя друг друга, собирались то трубадуры самых разных толков и направлений — от бардов до реперов и блюзменов; то футуристы, при помощи граффити и монтажной пены создававшие свои полимерные стихокартины. Одна из таких стихокартин (больше, правда, смахивавшая на донкихотовскую инсталляцию, чем на визуализированный стих) особенно «закрепляла» Ален. Картина была облечена в форму громадной, в два человеческих роста, не то ромашки, не то мельницы. Лепестки-крылья неизвестный автор выпилил из гипсокартона, а поверх написал странноватые, местами нелепые и тяжеловесные стихи. Главное же, чего добивался поэт-садовник, поэт-мельник — и можно сказать, добился, — это возможности абсолютно вольного прочтения его шедевра. Стихокартину можно было читать наугад, от первого произвольно выбранного лепестка к следующему, так же произвольно выбранному. Или, попыхтев, поломав немного голову, попытаться установить логическую связь между лепестками — связь, которая устраивала бы прежде всего самого читателя, — и прочесть текст с начала до конца согласно установленной последовательности.

Вот какую последовательность случайно вывел Эрос, после третьей бутылки пива вздумавший помочиться на основание исполинского стихоцветка: